"Гоненье на Москву..."
Пушкин

Не успели сокамерники поверить, что за мной приехал генерал, как отворилась дверь: "Павлов, быстро с вещами на выход!" Вышел и тут же -- в другую дверь. Тоже камера, только свет яркий, холодно и можно дышать. По камере нервно ходит парень. Больше никого. Познакомились. Его только что взяли на границе с КАМАЗом контрабандного спирта. Всегда ездил, все хорошо было, а сегодня патруль в чистом поле, сапогом по ноге ударили, денег предлагал -- не взяли, а раньше брали, папа на Украине большой человек -- начальник зоны, должен вытащить, позвонить уже разрешили, четыреста рублей дал за звонок, что будет теперь? -- клопов здесь много, выгодное это дело -- спирт, за несколько лет заработал на квартиру в Киеве и машину, ни в чем себе не отказывал. В общем, все рассказал, на что, наконец, я и обратил его внимание. Парень изумился: "А ведь правда!" -- "Вот и давай, -- говорю, -- о другом". Симпатии не испытываю, но что-то похожее на сочувствие есть. Позже, в тюрьме выяснилось, что это -- арестантская солидарность. Стали обсуждать тему клопов, она оказалась актуальной: стоило присесть на полу, как сразу появлялись клопы и, проникая под одежду, как штурмовики в осажденную крепость, нещадно кусались.Пришлось всю ночь ходить по камере. Под утро стало невыносимо. Расстелили куртки, легли. Нет, невозможно: клопы, как солдаты по команде, сбежались в таком количестве, что мы стали похожи на муравейник.

-- "Павлов, с вещами на выход!" -- Что-то рано, еще хлеб не дали. Куда? Все равно, от клопов бы подальше. А, это знакомо -- обезьянник. Лег на пол, тут же заснул.

-- Как спалось, Алексей Николаевич? -- с издевкой спросил генерал. В комнате дежурного еще двое в гражданском, с пистолетами в кобуре под курткой, и начальник ИВС. От всех густо несет перегаром, похоже у них была трудная ночь. Суков распоряжался как перед боем: "Слава, ты слева -- наручники. Толя справа, чуть сзади. Внимательно. При попытке к бегству стрелять без предупреждения и без моей команды. Все ясно? Через десять минут на выход".

-- Спасибо за гостеприимство. Приятно быть Вашим гостем, -- прощался Суков с начальником ИВС. -- Желаю всего хорошего.

-- А как Вам, Владимир Юрьевич, наш ИВС?

Генерал стал добродушен, как вчера:

-- Образцово-показательный.

-- Правда? -- заискивающе-польщенно осведомился начальник.

-- Честное слово. Сколько видел ИВС -- этот лучший.

Слава застегнул наручники на моей и своей руке, и мы пошли на улицу. Почему-то машину не подогнали ко входу, надо метров сто идти. Снег. Весенний воздух. Свет. Ведут быстрым шагом. Сбоку трусцой передвигается местный в штатском:

-- Всего Вам хорошего, Алексей Николаевич. Надеюсь, у Вас нет к нашим сотрудникам претензий?

Да это прямо цирк какой-то. Отвечаю не глядя:-- Смотря к кому.

-- Но ко мне-то у Вас, Алексей Николаевич, -- ко мне! -- нету претензий? Пес бы тебя побрал. Поворачиваю голову: это ж усатый, что сигарет мне в обезьянник бросил.

К поезду повели в сопровождении несметного количества характерных людей в штатском, растворяющихся в пассажирской массе по мере приближения к вагону. В вагоне -- дверь на защелку, Слава с Толей по бокам, Суков напротив, окно собой закрыл милиционер.

Поезд тронулся. Когда он еще трогался так безнадежно, куда везет этот поезд, и почему я еду в нем. Я, кто всегда считал, что главная свобода -- это свобода передвижения в пространстве, что нет без нее жизни, должен теперь, волею судеб, проверить -- а может быть, все-таки есть?

Минут через двадцать все успокоилось. Невиданного покушения неведомых сил отбить меня у конвоя не состоялось, новоиспеченный государственный преступник благополучно следовал по рельсам правосудия, а генерал приближался к недосягаемым доселе звездам, не иначе как опасаясь взглянуть на собственные плечи, чтобы не ослепнуть от сияния наикрупнейших знаков государственного отличия.

-- Ну, давайте ко мне по одному, -- скомандовал генерал, и мои провожатые потянулись по очереди в соседнее купе, после чего от них запахло уже не перегаром, а живой водкой. Воодушевившись, конвоиры освободили меня от наручников и, прижав боками за столом у окна, толковали о своем: как задержатся на денек в Ростове (генерал хочет погостить), о том, как задолжали шефу сто рублей, а пьют на свои, не на казенные; что надо на станции купить сушеной рыбы побольше, чтоб домой хватило. Если же речь заходила обо мне, то генерал говорил, как об отсутствующем -- в третьем лице. Толя -- высокий блондин с оттенком романтизма на лице. Слава -- похож на уголовника: руки в наколках, по-ходка развязная, выражение лица порочное. Оба вежливы и предупредительны. Задают массу мелких вопросов, стараясь чуть ли не угодить. Почти не отвечаю, ограничиваясь "да", "нет". Выводят в тамбур курить.

Толя:

-- Алексей Николаевич, это правда, что Вы альпинист?

-- Бывший.

-- Сколько лет в горы ходили?

-- Пятнадцать.

-- И на какой высоте бывали? -- этот вопрос задают все, кто не знает, что высота в горах не главный показатель трудности маршрута. -- Вы не подумайте, Алексей Николаевич, это мы так, по-человечески спрашиваем -- интересно, как высоко бывали.

-- Не очень.

-- А не очень -- это сколько?

-- Семь тысяч.

Слава:

-- А правда, что Вы учителем работали?

-- Правда.

-- И каратэ занимались?

-- Да.

-- Суков говорит, Вас курить по одному не водить, а то он, -- (я то есть), -- каратист, и уроет запросто, -- в глазах Славы загорелся интерес.-- Правда, можете?

-- Уже нет.

-- Почему? Здоровье?

-- Да.

-- А раньше могли? Урыли бы? -- заглядывая в глаза, допытывался Слава.

-- Обязательно.

Подумав, Слава приблизил свое лицо к моему и сквозь спиртной дух зашипел:

-- Ну, так вот, Алексей Николаевич, Вы мастер альпинизма и каратэ, а я мастер по стрельбе, -- глаза его потемнели, как будто исчезли зрачки. -- И если дернетесь, я Вас застрелю.

Путешествия в соседнее купе время от времени продолжались. Милиционер с генералом вообще забыли обо мне, а Слава с Толей уделяли все больше внимания: "Удобно ли Вам, будете ли есть, не хотите ли пить?"

-- "Алексей Николаевич, пойдемте покурим" -- предложил Слава. Это что-то новенькое. Ладно, пойдем. В коридоре: "Не надо руки за спину". Хорошо, не надо так не надо. В тамбуре закурил. Слава с Толей -- нет. Совершенно очевидно: что-то они решили. Заговорил Толя:

-- Мы хотим Вам сказать. Нам приходилось брать разных людей, и не всегда виноватых. Мы хотим, чтобы Вы знали. Честно говоря, у нас нет на Вас ничего. То, как Вы держитесь, нам нравится. Если что не так -- Вы нас извините. Но если об этом разговоре Вы когда-нибудь кому-нибудь скажете, мы Вас убьем.

Открылась дверь, появился Суков:

-- Вы что его все курить таскаете! Пореже. Зайдите ко мне.

На следующий перекур пошли в другой тамбур, противоположный от купе Сукова.

-- Не знаем пока, куда тебя направят, -- Слава перешел на "ты", -- в Бутырку, Матросску или Лефортово. Неясно, за кем будешь числиться. Если за ФСБ, то в Лефортово, если за МВД, то в Матросску. А в Бутырку лучше и не попадать.

Поезд остановился на какой-то солнечной станции. По перрону спешили торговки: "Пиво! Огурчики! Картошка!" Вспомнил, что во рту уже с незапамятных времен ни маковой росинки. Но есть не хочется. Пива бы. Наверно, вслух сказал, потому что резко оживился Слава:

-- Пивка хочешь? -- и стал размышлять.

-- Потом сказал: "А куплю я Алексею Николаевичу пива".

-- А если шеф...-- начал Толя.

-- Беру на себя, -- ответил Слава.

Пиво пролилось на жажду, как холодный дождь нагорячую землю. Cлава с Толей смотрели на процесс, как на действо: не отрываясь, с жгучим пониманием; несомненно, пиво -- это очень важная часть их жизни.

-- Как самочувствие? Голова ничего? Болит? Да ты вообще на больничку съедешь в тюрьме!

-- Не съеду.

-- Нет, -- возразил Слава, и со значением выговорил каждое слово, -- ты обязательно в тюрьме съедешь на больничку.

Толя еще на "ты" не перешел:

-- У Вас адвокат есть?

-- Нет.

-- А где думаешь взять? -- встрял Слава. -- Мы ж тебе хуевого адвоката дадим.

-- Посмотрим.

-- Без своего плохо, особенно в Бутырке. Я сам там сидел, недолго правда. Долго -- тяжело.

Допиваю пиво, курю.

-- Нет, Алексей Николаевич, ты меня не понял, -- и с расстановкой, -- я был в Бутырке. В общей камере. По работе.

Открылась дверь, в тамбур зашел Суков и растерялся: "Вы что... Вы бы ему еще водки налили. Зайдите ко мне".

На вторую полку сам я залезть не смог: боль в пояснице преодолеть не удалось. Зато голова уже одна, и болит не смертельно. Суков лично пристегнул меня несколькими наручниками за руки и ноги к разным ручкам так, что тело оказалось скрученным и частично подвешенным над полкой, затянул наручники и остался совершенно доволен:

-- Ну, зайдем ко мне и отдыхать.

В купе заглянула проводница с веником в руке и, сгорая от любопытства, спросила: "Ребята, можно я у вас мусор уберу?" -- и сразу стала подметать. Краем глаза я видел, как насупился милиционер:

-- Вы и нас тогда заодно уберите.

Женщина выпрямилась и виновато-радостно воскликнула:

-- Ой, простите! Я совсем забыла, Вы ведь тоже -- мусор!

Удержаться от смеха не удалось; видимо, поэтому до самого Ростова пришлось висеть в туго затянутых наручниках.

Долго ли, коротко ли, а в Ростов все-таки приехали. "А мы думали, Вы шутите" -- сказала проводница, увидев меня в наручниках, а Славу с пистолетом. С поезда прямо на перроне пересадили в "Волгу" и в сопровождении нескольких "Жигулей" повезли куда-то в центр. Перед подъездом без вывески оставили в машине одного, пристегнув к ручке над боковым стеклом; чтоб не скучал, включили магнитофон: лагерные песни.

"Не печалься, любимая,
За разлуку прости меня.
Я вернусь раньше времени,
Дорогая, прости"...

Романтическая у них профессия. Сами романтики появились через несколько часов. Главный романтик, по-прежнему, как нет меня, говорил: "Не примет его ростовская тюрьма. Поехали в аэропорт, попробуем с милицией договориться". В аэровокзале поместили в маленькую одиночку с окошком из плекса. Пара шагов туда, пара шагов сюда. Дежурный с автоматом на вопросы не реагирует. Тишина вперемешку с головной болью звенит в ушах. Холодно. Сигарет взять не разрешили. Анальгин кончился. Зато лавка есть, можно как-то лечь.

Космическая экспедиция на Марс. Экипаж -- добровольцы. Пресса не оповещена. Возвращение не планируется. Я -- капитан экипажа. Старт с Байконура. Отсчет закончен, корабль пошел. Сумасшедшая перегрузка. На грани потери сознания ощущаю набор космической скорости. Надо держаться. Зачем? Пока жив, значит, надо. В широкий иллюминатор смотрю на космическую бездну. Уже ничего не связывает с Землей, только голос Высоцкого:

"Вы мне не поверите, а просто не поймете,
Ведь в космосе страшнее, чем в дантовом аду.
Мы по пространству-времени прем на звездолете,
Как с горы на собственном заду!"

Ночь, день, ночь. Приехали гвардейцы кардинала. Над генералом разве что не зеленый нимб светится, Слава с Толей на бомжей похожи. Торопятся: на самолет опаздывают. Суков Славе:

-- Ты пистолет свой нашел?

-- Нашел.

-- Поехали. -- Это, надо полагать, дежурная шутка.

По летному полю к самолету пешком. Очередь у трапа расступается, пассажиры отводят глаза. Сегодня будут рассказывать: опасного преступника везли в наручниках; наверно, только что поймали: конвоиры такие грязные, отмыться не успели.

Раньше в самолете не всегда удавалось сесть у окна. На сей раз по-другому и быть не могло. Пошли на взлет. Небо. В Москву. Вообще-то, мне туда не надо. Так все же почему? Может быть, я не хочу, а на самом деле надо. Или все-таки хочу? По крайней мере, хотел. Разве не думал, бродя по Лиссабону, что не хватает чего-то в жизни, которая всегда была преодолением (и в том было удовольствие), разве не размышлял о том, каких невзгод еще не испытал в этой жизни. Помнится, именно о тюрьме думал, как Лев Толстой когда-то: "Жаль, не посидел, а мне-то надо было". До исполнения желаний далеко ли. Вот и посидишь. А что если желание поменять: вот не хочу теперь! Нет, первое слово дороже второго, посидишь -- потом хоти. Изменить можно будущее, но не настоящее.