"И на протяжении всего этого времени одна часть моего существа с любопытством наблюдала за происходящим, вовсе не думая, что я могу умереть. Вторая же часть была страшно напугана и в панике вопила: "Мне все это совсем не нравится. ЧТО Я ЗДЕСЬ ДЕЛАЮ?"
Р. Бах, "Дар крыльев".

"Оставь надежду, всяк сюда входящий!"
Данте

Эти слова Данте я впоследствии не раз слышал от арестантов, которые и не читали "Божественной комедии", но были прямыми ее участниками. А пока, суть да дело, доехал наш кортеж до улицы с поэтическим названием Матросская Тишина. Раньше здесь был приют для моряков, инвалидов русско-японской войны, теперь этим названием можно пугать детей.

-- Приехали, Алексей Николаевич, -- сказал Суков. -- Ваши апартаменты готовы. Но если Вам не понравится, можете в любое время обратиться ко мне письменно через администрацию. В моей власти изменить меру пресечения. Вам нужно только написать три слова: "Признаю себя виновным". И, повторяю, я к Вам уже никогда не приду. Только Вы ко мне. До встречи.

-- Железные ворота "шлюза" поехали в сторону, закрылись за спиной, и свет померк. Конвоиры сдали оружие, сняли наручники, завели меня в длинный обшарпанный коридор с множеством одинаковых металлических дверей по обеим сторонам, за которыми, впрочем, не слышно ничего. Пахнуло казенщиной, антисанитарией и безнадежностью. -- "Тебе -- туда, -- указал Слава на другой конец, где в сумраке вдали виднелось белесоепятно окна. -- Будешь жаловаться -- я к тебе сам в камеру приду. Кости переломаю". Сказал и скрылся за дверью вместе с Толей и генералом. Откуда-то появился, нетвердо ступая и блаженно улыбаясь разбитыми в кровь губами, голый по пояс татуированный кавказец; остановился, с интересом разглядывая меня глазами с огромными зрачками:

-- Ты когда пришел?

-- Сейчас.

-- А-а. Значит, вместе будем. Пошли к врачу. -- Что-то не хочется вместе: вдруг сумасшедший. Не так здесь и тесно, если зэки запросто гуляют по тюрьме. Тогда я еще не знал, что с официальной процедурой приема в тюрьму эта ситуация не имеет ничего общего, что привели меня, можно сказать, через черный ход.

-- В конце коридора -- опять Суков, Слава, Толя. В отгороженной решеткой части сидит за столом, забрызганном кровью, ярко накрашенная молодая женщина в грязном белом халате:

-- Гусейнов, руку давай. Где вены? Наркоман?

-- Да, -- улыбнулся кавказец.

-- Ладно, -- женщина с сожалением достала из кармана иглу в упаковке; раскрыв, проколола с сухим треском вену на кисти руки Гусейнова. -- Отойди. Следующий. Фамилия.

-- Павлов.

-- Имя, отчество.

-- Алексей Николаевич.

-- Год рождения, число.

-- 1957, 27 октября.

-- Статья.

-- Не помню.

-- Должен помнить.

-- Кажется 163. Вы у него спросите, он лучше знает, -- киваю на Сукова.

-- Вас били?

-- Да.

-- Кто бил?

-- Не представились.

--В ИВС к врачу обращались?

-- Сказали, врач будет в Москве.

-- Я врач. К конвою претензии есть?

Гляжу на застывшего в напряжении Сукова. Что ж он так напрягся, будто не я у него в гостях.

-- К конвою нет, -- вижу, как облегченно вздыхает Суков и молча уходит с собратьями по разуму.

-- Жалобы есть?

-- Голова болит. Уже одна. Было две.

-- На учете в психдиспансере состоишь?

-- Нет.

-- Давно болит?

-- С неделю.

-- Рвота была?

-- Когда били -- да. Потом -- нет.

-- Что еще?

-- Позвоночник болит.

-- Это не страшно. У меня тоже болит. Руку давай, давление посмотрим. У тебя всегда такое?

-- Сколько?

-- 170/110.

-- Обычно 110/70.

-- Вены есть? Сожми кулак, -- потянулась к тарелке с иглами без упаковки.

-- Я бы хотел одноразовую.

-- Хотеть не вредно. Теперь укол, -- опять берет такую же иглу.

-- Я отказываюсь от укола.

-- Считай, что я этого не слышала.

Подошел тюремщик с дубинкой:

-- Надо помочь? Не понимает? Все? Выздоровел? Пошел за мной!

В грязной комнате без окон злобный мужик в камуфляже распотрошил принесенные откуда-то мои вещи, велел раздеться догола, указал на дверь: "Иди туда". А пол такой, что свинья в сапогах не пойдет, не то что босиком.

-- Можно, -- говорю, -- хотя бы носки не снимать?

-- Молчать! Пошел! -- дверь захлопнулась. Света нет. Стою, жду. Открывается в стене окошко, через него летят поочередно на пол мои вещи:

-- Забирай, выходи. Здесь оденешься.

Выхожу. Тюремщик разглядывает мой кошелек:

-- А с этим что будем делать?

Намек понятен.

-- Разделим пополам, а ты меня устрой здесь.

Подобие улыбки озарило лицо тюремщика, и денег в описи стало вдвое меньше. Тюремщик смягчился:

-- Пошли на сборку.

Если то, как он меня устроил, хорошо, то что такое плохо? В заплеванной конуре, где места не больше чем на троих, меня захлопнули одного.

-- Эй, есть кто? -- послышался знакомый голос кавказца.

-- Говори! -- отозвался другой.

-- Тебя как зовут?

-- Саша.

-- Еще кто есть?

-- Есть, -- отвечаю. -- Алексей.

-- Ты откуда, Саша? Я -- Лева Бакинский.

-- Отсюда, с централа.

-- Леша, а ты?

-- Из Москвы.

-- С воли?

-- Да. Мы у врача виделись.

-- Саша! -- в голосе Левы тоска. -- Как там у тебя, тесно?

-- Тесно.

-- У меня тоже. Плохо мне. Кумарит. Трусы уже два раза поменял.

-- Терпи, Лева.

-- Леша, а у тебя тесно?

-- Не очень.

-- Сколько человек сидеть могут?

-- Три.

-- И свет, наверно, есть?

-- Есть.

-- Везет! У меня только один может сидеть. Леша, я к тебе приду! У тебя курить есть? Ох, плохо мне. Саша!

-- Говори!

-- Саша, какое положение на централе?

-- Вор на тюрьме. Багрен Вилюйский. Общее собирается. Карцер греется. На тубонар и больничку дорога два раза в неделю. БД и ноги. На воровском ходу.

Хлопнула дверь. -- "Давай его сюда, -- послышался начальственный голос, -- я сам с ним поговорю". Кого-то вывели из соседней конуры. Тот же голос: "А вот я тебе дам, как следует. Руки за спину. Руки, сказал, за спину!" Затем удар, как в боксерскую грушу и сдавленный голос: "С-сука!" -- "Ты что сказал, падла? Ты что сказал!" -- и вдруг частые удары, будто в тесной комнате остервенело гоняют футбольный мяч, и крики избиваемого, какие и назвать нельзя иначе как страшные. Крики оборвались. Что-то тяжелое протащили волоком. Хлопнула дверь. Все стихло.

-- Саша! -- позвал Лева.

-- Говори.

-- Саша! Ты здесь. Леша!

-- Да.

-- Ты тоже здесь. Саша!

-- Говори.

-- Я думал -- тебя.

-- Нет. У меня ВИЧ, меня не трогают.

В замке моей двери повернулся ключ:

-- Павлов! Пошли. Руки за спину. -- Обдало холодом: угораздило подать голос... Однако обошлось: привели в фотолабораторию. Сфотографировали: фас, профиль. Сняли отпечатки. Повели назад. По пути откры-лась какая-то дверь: в совершенно черной от грязи комнате с черным же потолком толпится куча народу в верхней одежде, и смердит оттуда, как в ИВСе. Понятно. Что будет дальше, неизвестно, но пока повезло.

-- Что, Павлов, сфотографировался? -- весело поприветствовал меня тот, что принимал. -- Пошли за мной.

-- Леша, ты пришел? -- это Лева. -- Старшой! Подожди, не уходи! Старшой! Посади меня к нему! Старшой, я умру здесь! Я тебя Христом-богом прошу! Посади меня к нему!

-- Я не старшой, -- с гордостью отозвался мой конвоир, -- я -- руль! -- В доказательство того, что он -- руль, послышался громкий голос: "Руль! Ты где? Ру-уль! Куда этого?"

Руль бодро распорядился, "куда этого", а я кое-как примостился на лавке и закрыл глаза.

-- Старшой! -- Лева Бакинский остервенело барабанил в дверь. -- Старшой!

Щелкнул замок, шаги:

-- Чего орешь. Я старшой.

-- Старшой! Посади меня к Леше! Старшой... -- Лева почти плакал. -- Я тебя по-человечески прошу.

-- Слушай, Руль, на что его посадить, чтоб он заткнулся? -- спросил кого-то старшой. Хлопнула дверь, все стихло. Однако через какое-то время крякнули замки: один, другой, третий, открылась моя дверь, и Лева с пакетом в руках проворно нырнул в мою конуру, от былой заторможенности его не осталось следа.

-- Угощайся! -- Лева достал печенье. Угощаться не хотелось. И видеть Леву не хотелось. И не хотелось много чего еще.

-- Спасибо. Не хочу.

-- У тебя курево есть? Ого! -- "Мальборо". Ты по воле-то чем занимался?

-- Всем понемногу.

-- А по какой статье заехал?

-- Не помню точно.

-- Как не помнишь? Ты, я гляжу, по первому разу. На тюрьме это главный вопрос. Могут неправильно понять. У тебя же в копии постановления есть статья.

-- Мне ничего не дали.

-- Не может быть. Всем дают. Слушай, Леша, тебе к адвокату надо, здесь что-то мутно. А паста у тебя есть?

-- Слушай, мужик, -- говорю, -- оставь меня в покое, ладно?

Лева посерьезнел:

-- Ты меня больше так не называй. Мужики -- на лесоповале. А я не мужик. За то, как ты на вопрос ответил, -- бьют. Но я по жизни крадун, живу по воровским законам и считаю, что надо не наказывать за незнание, а учить. В тюрьме все люди, и мы должны держаться вместе, иначе нас мусора поодиночке передушат. Есть неписаные законы и правила, установленные Ворами, суровые, но справедливые. Их надо знать. Поэтому надо интересоваться. Нельзя отказать арестанту в просьбе, если просит не последнее. Порядочному арестанту всегда есть что сказать. И Вор -- это не тот, кто ворует, а кто лучше всех знает жизнь и имеет высочайший авторитет. Вор никогда не работает. Ему это не нужно. Вор -- это звание приближенного к богу.

Опять университеты. Соображая, что в словах Левы может быть правдой, а что не может, и наблюдая, как он манипулирует по-блатному пальцами, решил быть раз и навсегда осмотрительнее.

-- Хорошо, Лева. Спасибо за науку.

-- Спасибо скажешь прокурору. В тюрьме "спасибо" нет. Есть "благодарю". А за спасибо е..т красиво. Следи за каждым словом. И никогда не в падлу, если чего не знаешь, поинтересоваться, -- это приветствуется. Тюрьма -- наш общий дом, нам в нем жить.

Захлопали двери. Открылась и наша. Зашел высокий парень, сел на скамейку, взялся руками за голову. В конуре стало тесно, мир сузился до неузнаваемости.

-- Откуда, братишка? -- спросил Лева.

-- С коломенской тюрьмы, -- на парне лица нет.

-- Зовут как?

-- Леша.

-- Меня -- Лева. Его -- тоже Леша. Как там, в Коломне, кормят?

-- Кормят хорошо. И бьют мусора -- от души.

-- Статья тяжелая?

Парень безнадежно махнул рукой и закрыл ладонями лицо. На руках татуировки: могилы, черепа. Потом достал из грязной сумки машинописный текст, протянул Леве. Прочитав, Лева задумался:

-- Говорят, в таком случае плохо, если у трупа есть голова. Голову-то оставили?

-- В том-то и дело, что оставили! -- тоскливо ответил Леша.

Старшой открыл дверь. -- "Вы двое, -- указал на меня и Леву, -- с вещами". Взяли свои баулы (сумки то есть), пошли. Парень поднял лицо. Во взгляде страдание и мольба. Чем же я тебе могу помочь. Ни воля моя, ни власть. Молча, взглядом: "Держись, не мне тебя судить". И он также молча: "Благодарю". Какой арестант не помнит этой, скупой на слова, но так нужной поддержки, когда нет сил ни ждать, ни надеяться, и вот-вот разорвется череп от ударившей из сердца крови, и меркнет свет, но касается твоего плеча татуированная рука какого-нибудь головореза, и доносится издалека его голос: "Не гони. На, покури "Примки". И, прикрывая ладонями поднесенный огонь, прикуриваешь, вдыхаешь горячий горько-сладкий дым, куришь молча, курит и молчит твой собеседник, и отступает отчаянье.

Какой длинный день, ни часов, ни времени. По коридорам, по ступенькам вниз, в грязный тупик, сырой и черный, где вдоль глухой стены -- сточный желоб, а в нем шевелятся неторопливые жирные лоснящиеся в полумраке крысы. Напротив стены три деревянные перехлестнутые железом двери с открытыми кормушками, тускло светящимися, как маленькие окна. И чуть ли не шипение слышно адского огня. Нам с Левой в среднюю дверь. Совершенно черная от грязи камера с двумя откидными шконками, от которых сохранились только металлические рамы. Полуподвальное окно в крупную решетку, из-за которой сочится темнота и холод (значит, на улице ночь). От ветра окно наполовину заслонено убогим деревянным щитом. У двери -- вонючая параша. На свисающих оголенных проводах подвешена слабая лампочка. На одной шконке, на трех досках, лежит в лохмотьях парень. На другую шконку ни сесть ни лечь, разве что если взять щит от окна и положить на раму. Парень с трудом поднял голову, мутно оглядел нас и снова лег, ничего не говоря.

Молчание нарушил Лева, который, казалось, с каждым часом обретал себя. Уже кипятильник подвешен на оголенных проводах, кипит вода и делается чифир, уже парень оживился, и даже встал, и ведется у них разговор за тюрьму, положение, за статью, за Иисуса Христа. Вадим в одиночке четыре месяца, ждет, когда переведут на больницу, должны делать операцию (острая форма отита, осложнение), да денег нет, адвоката тоже, а стало быть и движения. Передач не получает, сидит на баланде. Общее заходит случайно: дороги нет, только ноги иногда. Толком не знает, что за камеры -- его и соседние -- не сборка, не спец, не общак, не больничка; знает, что за углом по коридору -- карцер, и все. Соседи слева -- туберкулезники в тяжелой форме, справа -- спидовые. Два раза в сутки всех вместе из трех камер выводят в туалет, там же есть кран, можно набрать воды, так что если нас здесь оставят, утром нужно залить во что есть. -- "Я думаю, -- говорит Лева, -- завтра нас подымут в хату".-- "Лева, -- говорю, -- все хаты -- такие?" -- "Нет, эта на кичу похожа, а в хатах по-другому". Понятного мало. Что ж, буду больше слушать, меньше говорить. -- "Присаживайтесь, -- приглашает Вадим, -- яподвинусь". Лева принимает предложение, я же не могу преодолеть отвращения прикоснуться к чему-либо. Покуда станет сил, буду стоять, а когда потеряю сознание, по крайней мере, не буду этого видеть. И в туалет с тубиками и спидовыми не пойду. Никогда.

Серый рассвет прополз через решетку, ничуть не оживив склепа, лишь отчетливей стала видна вековая грязь камеры. Уже был хлеб, баланда: половник чего-то сильно вонючего плюхнули через кормушку в миску Вадика, и он бережно понес ее на шконку; "рыбкин суп", говорит. Никто из нас не спал. Остаток ночи и утро Лева с Вадиком провели в религиозных дискуссиях, то и дело обращаясь к небольшой книжечке Нового Завета. Еще сутки, может быть, простоять смогу. Разве можно здесь привыкнуть?

"Гусейнов, Павлов -- с вещами". Давай, Вадик, пока. Держись, если сможешь. Вывели из аппендикса, как из канализации: коридоры становятся светлее, и то, что вчера приводило в ужас, сегодня -- как избавление. Надолго ли. Что будет дальше? А вот и вовсе чистый коридор и целая толпа таких, как мы. В окошке вызывают пофамильно, выдают миску, ложку, одеяло. Разбили на группы. Нас, человек десять, завели в комнату без окон; вдоль стены лавка. Все молчат. На большинстве лиц -- страх. Выделяется один -- насмешливый, презрительный и уверенный. Вдруг обращается ко мне:

-- Ты на сборке с Бакинским был?

-- Да. Откуда знаешь?

-- Пересечетесь еще -- скажи: Валера Бакинский здесь. Это я. Меня тоже приняли. Я поисковую пущу. Видел вас на лестнице вместе. Он не знает, что я здесь.

-- Хорошо. Куда дальше, не знаешь?

-- Куда-куда! На общак. Может, на спец.

-- А в чем разница?

-- На спецу лучше. Там даже занавески бывают.

"Павлов! С вещами. Пошли". Коридоры, коридоры, вертухай оглушительно хлопает дверьми в переходах, лестница наверх, уже, наверно, этаж четвертый. Спешу за вертухаем, придерживая рукой сердце, чтобы не выпрыгнуло, и уже не обращаю внимания на боль в голове.

-- Командир, идем-то куда?

-- Ебем верблюдА.

Ясность полная: молчание -- золото.