И равнодушно смотрят небеса...

Суд. Осужденка

назад | оглавление | вперед

26. Суд

Раз я начал рассказывать о своей «делюге», думаю, что вам будет интересно узнать, как же дальше разворачивались события.

После третьего продления прокуратурой срока моего содержания под стражей, я перестал надеятся на чудо и понял, что выйти отсюда можно будет только по решению суда. Следствие довольно потирало руки, как попало лепя в дело «факты» нашей преступной деятельности. Было такое ощущение, что мы замахнулись, процитирую героя Миронова из фильма «Берегись автомобиля», «… на самое дорогое — на Конституцию». В газете «Вечерний Харьков» появилась большая заказная статья о нашей преступной группировке, разворовывающей достояние страны. А по телевизору один за другим гремели громкие скандалы со страховыми компаниями, трастами, банками. Тогда же робко сообщили о нескольких высокопоставленных чиновниках, уличенных в отмывании десятков миллионов долларов — и ничего, никого не посадили: депутаты, уважаемые люди, которым Генеральная прокуратура и СБУ только погрозили пальчиками, скорее всего, напомнив, что нужно во время делиться. А тут, блин, сидишь с суммой иска в $800…

С ареста до момента, когда следствие закрыло дело и нас стали водить в следственные кабинеты СИЗО знакомиться с ним (по закону каждый подследственный имеет право на ознакомление с материалами своего уголовного дела), прошел почти год… Шесть томов (!) полного бреда, допросов десятков людей, с большинством из которых никто из нас даже не был знаком, дурацких следственных экспериментов, «левейшей» экспертизы видеокамеры, сотни и сотни страниц изъятых документов, протоколов допросов, очных ставок, обысков и т.п. — все это должно было доказать, что мы абсолютно виновны. Я наконец-то узнал, кто, чего и на кого наговорил, и понял, что если бы Стасов захотел, то спокойно смог бы меня «отмазать». По материалам дела, мое участие в «преступлении века» было столь малое, что одно его слово могло оставить меня на свободе свидетелем. Хищение в особо крупных размерах («прокурорская» статья, которую мне втюхали для того, чтобы оправдать санкцию на арест), естественно, отвалилась за отсутствием состава преступления. Зато у меня теперь вместо посредничества было «соучастие в получении взятки должностным лицом в форме пособничества», по которой предусматривалось наказание в виде лишения свободы от 8 до 15 лет с конфискацией личного имущества. Понимаете? Дать по ней мне должны минимум восемь лет…

Родные наняли мне нового адвоката — серьезную женщину, бывшего районного прокурора. Она приходила вместе со следователем каждый раз, когда я знакомился с делом, приносила мне новости от родственников, сигареты и домашнюю еду, которую они мне передавали. Когда следователь выходил из комнаты, я отдавал ей письмо родным (адвокатов по закону обыскивать не имеют права) и забирал от них.

Знакомство с делом заняло недели три, после чего мне принесли обвинительное заключение, точно и ласково называемое заключенными «объебон». Сей выдающийся литературный труд — плод жалких потуг безграмотных следователей, перед которыми стояла задача очернить обвиняемых и таким образом оправдать свои выводы относительно нашей виновности. Вот некоторые фразы о моей личности из этого хранящегося у меня до сих пор шедевра: «Имея умысел на получение незаконного вознаграждения и реализуя свои преступные замыслы…», «…своекорыстный, алчный, стремящийся к наживе любой ценой, уверенный в безнаказанности и неуязвимости…», «…вступил в сговор с такими же, как и сам», «…продолжая преступные действия, осознавая, что совершает преступление…» Боже, какая же я, оказывается, сволочь… Да с такой характеристикой не примут даже в ад! На суде, когда мы потребовали вызвать для дачи показаний следственную группу, я спросил у Надеенко, почему она сделала такие выводы о моей личности, совершенно не зная меня как человека. Ответить она не смогла…

После ознакомления с материалами дела обвиняемый получает право на свидание с родственниками. Следующее — после суда.

Через неделю после того, как я «закрыл» дело, пришла «левитанша», и я расписался «за областным судом», т.е. дело было передано прокуратурой для дальнейшего рассмотрения в Харьковский областной суд.

На следующий день меня заказали «без вещей», и уже по дороге от контролера я узнал, что я иду на краткосрочное свидание. Сердце в груди бешено заколотилось от предчувствия долгожданной встречи.

Меня вывели в тюремный двор и закрыли в «стакан» — малюсенький боксик, где с трудом могли поместиться три человека, со скамеечкой вдоль стены. Через пятнадцать минут пришел попкарь со свиданок и провел меня в помещение, точь-в-точь, как показывают в фильмах: разделенное надвое перегородкой с толстенным стеклом и телефонными трубками для переговоров. Свидание с родными длилось целый час, но все равно я не мог наговориться. Жена и мама плакали и говорили, что я сильно похудел. Старший сын смотрел на меня обалдевшими глазами, младшего не привели. Я даже не знаю, что со мной было бы, если бы пришел и младшенький… Наверняка он устроил бы истерику по поводу того, что его не пускают к папе. Представляю себе их впечатления! Это я привык уже к своему внешнему виду, а им видеть меня за стеклом рядом с другими зэками, в фуфайке… Кстати, давать какие-либо ответственные рекомендации своим на свидании не следует: не уверен, но вполне возможно, что переговорное устройство на прослушке. Если вам уж так необходимо что-то сообщить, то лучше захватите с собой ручку и тетрадь и напишите все, что вам нужно, дав родственникам прочесть через стекло. Бумажку потом можно просто сжечь в боксике.

Когда меня привели обратно (там же мне выдали передачу, и я сам ее приволок в хату), радость встречи сменилась глубочайшей депрессией. Но мне удалось справиться с ней, и я стал усиленно готовиться к суду.

Полностью описывать фарс под названием суд я не стану. Слишком много было публикаций в прессе о наших «гуманных» судах, выполняющих распоряжения сверху. Коротко расскажу о главных этапах.

Судил нас областной суд. После того, как мы приезжали из СИЗО, нас заводили в зал суда и запирали, как бешеных животных, в «обезьянник» — металлическую клетку со скамейками внутри. Заседание обычно длилось с 10-00 до 17-00 с часовым перерывом на обед. В обед нас выводили из зала суда в другой «обезьянник» в конце коридора, где снова запирали. Из тюрьмы приезжал «воронок» с обеденной баландой, которую с удовольствием трескали и охранявшие нас солдаты-«вэвэшники». Оказывается, их кормили еще хуже, чем зэков! Они рассказали, что им дают кашу с очистками (!) от колбасы и сосисок… Если бы я не слышал это от солдатиков своими ушами , я бы никогда не поверил. Тут же находился туалет (по просьбе обвиняемого его могли вывести по нужде и во время суда) и два «стакана». В «стаканы» после приговора садили «закоцанных» в наручники «вышаков» или отсаживали от нас «обиженных». Чуть позже наши жены за деньги смогли договориться с начальником охраны и мы получили возможность обедать домашними харчами, приготовленными нашими женами. Еще чуть позже, снова за деньги, они смогли «пробить» свидания в обед или после окончания заседания суда. Нас закрывали на полчаса в «стакан», и можно было вволю пообниматься с женой…

Мы подали десятки ходатайств, из которых суд удовлетворил единицы. Процессуально все шло по закону: зачитывание обвинительного заключения, потом материалов дела, потом вопросы суда к обвиняемым, потом… А потом, после четырех месяцев судебных разборок, суд объявил, что материалов для вынесения приговора недостаточно, и дело отправляется на доследование… Мы торжествовали и немедленно подали ходатайства на изменение нам меры пресечения на подписку о невыезде. По дошедшим до нас слухам, все шло отлично и мы в течение недели должны были выйти на свободу. Но неделя томительного ожидания, к сожалению, не принесла желаемого результата: левитанша принесла расписаться «за городской прокуратурой» и отказ по ходатайству. С отчаянием мне уже привычно удалось совладать в считанные дни. Как выяснилось позже, в процесс вмешались некие заинтересованные личности, которые дали команду нас не выпускать.

Прокуратура сделала несколько вялых движений, «уточняя» какие-то детали, в результате в обвинительном приговоре ничего не изменилось. Еще через полгода мы опять стали принадлежать областному суду, который теперь должен был проходить с новым составом судей.

Вскоре спектакль продолжился, но на этот раз председателем судебной коллегии была женщина, которую нельзя было подпускать к этому процессу на пушечный выстрел. Судите сами: инвалид детства, никогда не была замужем — а тут нужно было судить четырех мужиков. О какой объективности могла идти речь, если она подсознательно уже питала ненависть к мужскому полу?! Не нужно быть великим психологом, чтобы только по этому факту потребовать ее отвод. Я уже не говорю о том, что она абсолютно не разбиралась в хозяйственных делах — бухгалтерских бумагах, названиях машин и электроники. С первых дней мы с ужасом поняли, что не даром именно ее назначили вершить над нами суд. Мы подали ходатайство о ее отводе, но глава областного суда нам отказал.

В ходе судебного разбирательства мы потребовали допросить следственную группу, и один из них, майор КГБ, с дуру ляпнул, что они «выполняли социальный заказ», чем вызвал шквал эмоций у всех присутствующих в зале. Судья немедленно объявила перерыв, после которого мы этого майора больше не видели… Естественно, другие представители прокуратуры, участвующие в следствии по нашему делу, в один голос заявили, что никаких незаконных действий против нас не применялось. Не было ночных допросов, подсадок с целью выведывания информации (как выяснилось, «куры» были подсажены каждому из нас), психологического давления, запугивания и угроз, давления на свидетелей и наши семьи. Не было, и все тут. А мы их оговариваем, чтобы смягчить свою вину. Отмороженная представитель государственного обвинения, работник прокуратуры, на все лады поливала нас грязью, всячески поддерживая рушившееся на глазах обвинительное заключение и игнорируя очевидные факты. В частности, когда мы обратили внимание, что в момент совершения преступления Знаменный не мог быть обвинен в получении взятки в связи с тем, что не являлся должностным лицом (статью изменили через полтора года после нашего ареста, и теперь под нее попадал любой руководящий работник, но закон обратной силы не имеет), она, удивленно пожав плечами, ответила: «Ну хорошо: если это не взятка, тогда что же?» Участники защиты и мы были крайне возмущены и даже подали ходатайство о ее отводе и замене, но судья его отклонила.

Не буду вас утомлять этими подробностями, потому что процесс мягко превратился в стандартный «совдеповский» беспредел, особенно после того, как мы вместе с судьей обнаружили в материалах дела запись в кассовой книге афганского склада о том, что за видеокамеру и телевизор были внесены деньги в той сумме, о которой мы твердили на протяжении всего следствия. Тут она окончательно растерялась, быстренько закончила исследование материалов дела, предоставила нам возможность дать свободные показания, затем провела прения и отложила суд. Во время прений, наряду с блестящими речами наших адвокатов, все же интереснее всех выступила прокурор, которая, «…учитывая особую тяжесть совершенного нами преступления», «запросила» у суда дать нам ни много ни мало три по 10 и мне 8 лет лишения свободы с конфискацией личного имущества! Мы дрогнули, хотя знали, что судья может принять совершенно иное решение. После того, как каждый из нас выступил с последним словом, суд был снова отложен. Как выяснилось позже, во время трехнедельного перерыва судья смоталась в Верховный Суд, где получила подробные инструкции о том, что с нами следует делать.

29 декабря нам был объявлен приговор. Ничего более циничного я не слышал в своей жизни. Все наши старания и победы во время процесса, неоспоримые доказательства «грязной работы» прокуратуры, великолепно построенная нашими адвокатами защита — все полетело со свистом в задницу. В приговоре не был учтен ни один из фактов, говорящих в нашу пользу! С отмороженным лицом судья рассказала напрягшемуся в ожидании залу, как судебная коллегия, внимательно изучив материалы дела, пришла к бесспорному выводу, что обвиняемые в полной мере виновны по всем пунктам предъявленного им обвинения. Руководствуясь буквой закона, она и народные заседатели («кивалы», как точно их прозвали арестанты) именем независимого государства Украина вынесли приговор: Знаменному — 8 лет лишения свободы в исправительной колонии усиленного режима с конфискацией личного имущества в пользу государства; Черноусову — 7 лет; Стасову — 10 лет; и, наконец, мне — 6 лет того же, что и всем остальным… Если бы я не поддержал Стасова, он бы рухнул на пол прямо в клетке. Сам я почему-то воспринял ошарашивший всех приговор спокойно, как ягненок, которого ведут на бойню, понимая, что ничего поделать уже нельзя. Зал негодовал, и судья под охраной быстренько смылась. Вот такой она нам подарочек к Новому году подогнала, Снегурочка, блин…

В «обезьяннике» мы молча закурили, понимая, что бороться уже не за что, приговор объявлен, нам надо писать кассационные жалобы, а женам — продавать полквартиры и отправляться с адвокатами в Киев, решать вопрос по уменьшению сроков. В то время (по-моему, ничего не изменилось и сейчас) каждый снятый год стоил $1.000. Мы понимали, во что это обойдется нашим близким: за два года на наше содержание в тюрьме и на адвокатов ушли бешеные деньги, и сейчас найти такую сумму будет необычайно трудно.

На свидании после суда я сказал жене, чтобы она не вздумала искать эту тысячу, но разве ж она меня послушала…

27. «Осужденка»

В СИЗО в родной камере мне посочувствовали, поругали мусоров за беспредел и каждый задумался о том, что ждет его впереди.

Не прошло и недели, как меня «заказали с вещами». Лис виновато улыбался, и я прекрасно понимал, что меня переводят в «осужденку» потому, что операм в этой хате я уже не нужен: мое место займет кто-то другой, которого Лис будет «крутить». Тем не менее я с горечью попрощался.

Перевели меня в общую хату в этом же корпусе и даже на этом же этаже в конце коридора, где народ дожидался ответов на кассационные жалобы, вступления приговоров в законную силу и отправок на зоны для отбывания назначенных судом сроков лишения свободы.

Меня вместе с четырьмя новенькими подтянули в круг, заварили чай и начали «пробивать». Каждый рассказывал о себе, ему задавали вопросы. Человека три из камеры меня знали, поздоровались. Хатой руководили молодые пацаны, «смотрящим» тоже был молодой хлопец. Постанова в хате, благодаря ему, была грамотная, не беспредельная, в отличие от большинства камер первого корпуса, о чем мы были сразу предупреждены. «Первая семья» ни у кого ничего не отбирала, говорилось так: считаешь нужным — сам дашь, если не жалко. С передач обязательно часть курева и чая нужно было отсыпать на «общак»: многие «кабанов» не получали, поэтому такая «постанова» для них была очень выгодна. Свою передачу я мог съесть сам или разделить ее с тем, с кем посчитаю нужным.

Мне указали место на втором этаже над «второй семьей», что меня вполне устроило. В камере, рассчитанной на пятьдесят два человека, находилось девяносто шесть (один раз набили сто двенадцать — караул!). Контингент менялся постоянно, массовый выезд на этапы был два раза в неделю, хотя народ со всех корпусов подбрасывали ежедневно. Естественно, вши, туберкулез, чесотка… Я тогда еще не знал, что пробуду здесь долгих пять месяцев. Снова пришлось привыкать «пробиваться» утром и вечером, а через некоторое время я с ужасом обнаружил, что подцепил чесотку.

Из нас в «осужденку» не попал только Знаменный: жена заплатила, чтобы его оставили на «тройниках» в его камере до этапа на зону.

На примере «осужденки» можно описать общие хаты первого корпуса, хотя те, кто там сидел, говорят, что обстановка там гораздо хуже. Куда уж хуже-то?!

Помещение размером 10 х 20 метров было похоже на муравейник: здесь одновременно ходили, сидели и лежали около сотни человек. Их голоса сливались в сплошной гул, не умолкающий ни днем, ни ночью. Спертый воздух, пропитанный запахом тел, нестиранной одежды, туалета и мутно-синий от постоянно висящего огромного облака табачного дыма. Редкие дуновения холодного воздуха (на дворе был январь) из трех окон, в которых практически не было стекол, абсолютно не способствовали улучшению вентиляции. (Рассказывали, что на первом корпусе есть хаты, где вообще по два окна. Не могу себе представить, как там можно выжить…) Телевизор в «осужденке» — редкость. После приговора хозяева телевизоров стараются отправить их на волю или промутить: на зоне все равно он будет сдан на хранение или возвращен родственникам.

Самая большая и постоянная проблема в общей хате — курево. Чай тоже, бывало, отсутствовал, но это так сяк еще можно было пережить, но когда заканчивалось куриво — это было ЧП, которое «первая семья» обязана была ликвидировать. Так случилось, что на второй неделе курево у нас в хате закончилось, а смена на коридоре как раз была такая, с которой «смотрящий» и «первая семья» почему-то не нашли общего языка. За два года, проведенных в этих застенках, я знал уже абсолютно всех контролеров, а они знали меня. Вопрос с «ногами» и куривом я решил за пять минут, обеспечив на два дня хату целым кулем табака, натрушенного из бычков. Радости было… А меня «подтянули» к братве, угостили чифиром, и с тех пор зауважали. Мне-то было все равно, лишь бы не мешали спокойно сидеть. Кстати, в связи с моим хорошим знанием Уголовного и Уголовно-процессуального кодексов, многие просили меня написать кассационные жалобы, что я и делал с завидным постоянством. И если учесть, что я постоянно кому-то что-то рисовал — открытки, «марочки», просто рисунки, мне некогда было поднять головы, и время для меня летело намного быстрее, чем для остальных.

Во время свидания с женой, мы решили с ней вопрос по грядущей конфискации имущества. Дело в том, что сразу после закрытия дела к ней пришли менты и переписали все, что можно было потом забрать. Эта бумага легла на стол судебным исполнителям, которые после вступления приговора в законную силу, должны были явиться к нам домой и вынести все крупные вещи (за исключением одежды и всякой мелочи), принадлежащие мне. Естественно, никто ничего отдавать им не собирался. Жене посоветовали просто вывезти полквартиры, а потом сказать, что нечем было кормить детей и пришлось все продать. Это, в крайнем случае, конечно, прокатило бы. Но дело в том, что еще на третий месяц моего ареста доблестные следователи прокуратуры явились к нам домой и, написав, правда, расписку о выемке вещественных доказательств (до сих пор не могу понять: доказательств чего?!), якобы приобщили к делу два моих видеомагнитофона и коллекцию из 350 видеокассет. Мне жаль было оставлять им все это! Ко всему, как выяснилось в ходе судебного разбирательства, ничего из изъятого вообще не было приобщено к делу, и в материалах отсутствовал протокол выемки моих видеомагнитофонов, видеокассет и изъятого ранее телевизора. Ну не уроды? Два года семья смотрела малепусенький эстонский автомобильный телевизор с напрочь севшей трубкой. Зато моя аппаратура во всю использовалась для просмотра видеозаписей допросов, кассеты были частью перезаписаны, а частью растащены по домам работниками прокуратуры. Смысл был побороться за телевизор и за один видеомагнитофон. Как это делается, я вычитал в Уголовно-процессуальном кодексе. Жена, в связи с вынесенным мне приговором и назначенным сроком лишения свободы, могла подать в суд на раздел имущества. По закону ей полагается ровно половина от совместно нажитого. На свидании я подробно объяснил ей, как это сделать, и она еще проконсультировалась с адвокатом. При подаче в суд иска она написала список того, что, по ее мнению, принадлежит ей. Пришлось пожертвовать видеокассетами, одним видеомагнитофоном, старым столом и тремя стульями (естественно, последнее никто отбирать не стал). Иск судом был удовлетворен, и ей выдали бумагу, по которой прокуратура обязана была вернуть со склада вещдоков принадлежащие моей жене вещи. Но когда она, предъявив постановление суда, потребовала все это, ей в грубой форме отказали. Она со слезами рассказала мне об этом на втором свидании, и моему возмущению не было предела. Ладно, она просто попросила бы вернуть все обратно, но похерить постановление суда! Я сказал, чтобы она шла на прием к городскому прокурору и потребовала все снова. В случае, если и он начнет что-то рассказывать, пусть прямо там берет бумагу и пишет на него жалобу в Генеральную прокуратуру. Так она и сделала. Прокурор города тоже пытался помешать выполнению постановления суда, но жена пригрозила, что напишет жалобу. Он, крякнув от досады, тут же куда-то позвонил, и вечером того же дня все привезли к нам домой. Телевизор был еще теплым — у кого-то его, видно, забрали прямо из дома (почему-то мне кажется, что у него). Ну как после этого можно их уважать? Как?!

Вскоре нашего «смотрящего» забрали на «этап», и он оставил вместо себя преемника — молодого, вдумчивого и рассудительного пацана по кличке Ежик, с которым мы часами вели «умные» беседы на разные жизненные темы. Вообще, постанова в нашей хате была правильная, и всякое дерьмо, которое время от времени заплывало к нам с первого корпуса, моментально ставилось на место. Ежик часто подтягивал в круг и меня, когда нужно было «определить» новенького, хотя я этого не любил и старался не влиять на решения «первой семьи». Единственный раз, когда я вмешался, стоит отдельного рассказа.

Заехал как-то к нам с первого корпуса какой-то девятнадцатилетний урод-регбист двухметрового роста по имени Гешик. К тому времени в «первую семью» набились «мурчащие» наркоши, которые от нечего делать целыми днями искали себе жертв среди мужиков для словесного «развода по понятиям». В хате никто не велся, поэтому они в основном ждали новеньких. Гешик у себя в камере был в «первой семье», которая беспредельничала, как могла. Он разъел себе огромную репу на чужих передачах, хотя и сам получал со свободы «дачки» от матери. Заехав к нам, он думал, что и у нас такая же постанова, да не тут то было. Попытавшись отнять у кого-то еду, он был поставлен на место, а его возмущения канули в тихой, но убедительной речи Ежика. Почти смирившись, но до конца так ничего и не поняв, Гешик стал трескать баланду и то, что ему удавалось выпросить или выдурить у сокамерников.

Однажды к нам прямо из зала суда забросили молодого пацана. Он был на подписке о невыезде и суд приговорил его к году лишения свободы. Он был арестован прямо там и сразу отправлен в «осужденку». Обалдевший, с глазами как у загнанного в угол зверька, он сидел в кругу в «цивильных» шмотках и что попало лепетал на сыпавшиеся со всех сторон вопросы. Это было под вечер, меня что-то сморил сон и я улегся на нару.

Проснувшись через пару часов, я увидел хитрые морды, которые посматривали в конец второго яруса, где были задернуты шторки. С трудом соображая, что происходит, я поинтересовался у ребят: «А там Гешик новенького кормит!», ответили мне. Я моментально проснулся и кинулся будить Ежика. «Ты что, с ума сошел?!» «А что такое, он сам виноват!» «В чем он может быть виноват, ведь он понятия не имеет как себя здесь надо вести!» «А ты слышал, что он рассказывал?» Оказывается, этот дурачок, когда наркоши спросили его насчет «свободной любви» на свободе, рассказал, что у него с его девушкой не было никаких табу, и красочно описал все подробности. Ему моментально присели на ухо, и зачесали, что он запорол серьезную бочину, и теперь ее можно отработать только одним способом — сделать минет. Я представляю себе, что ему рассказывали, потому что он в конце концов согласился. Нормально?! Гешик, как выяснилось, сыграл во всем этом главную роль и первым же полез «наваливать на губу» этому безмозглому идиоту.

В это время с нары слез довольный Гешик. О его тупую голову я готов быть разбить любой тяжелый предмет. А некоторые уже с интересом посматривали на задернутые шторки. Я попросил Ежика собрать круг, и он нехотя согласился. Говорил в основном я, и моя речь сводилась примерно к следующему: какое вы имели право «опустить» пацана, определить его дальнейшую жизнь? Кто дал вам право решать его судьбу? Кто теперь за это ответит? Гешик сидел обалдевший и с идиотским видом хлопал глазами. Наркоши пытались возражать, и мы с ними зацепились. Но я таки нашел тогда слова и убедил в своей правоте Ежика, который согласился со мной и спросил, что же теперь нам нужно делать. Вариант был только один: немедленно убрать «петуха» из камеры. Большинство разделяло мое мнение, и я пошел звать корпусного. Когда он пришел, я в двух словах объяснил ситуацию, упустив подробности, мол, он по свободе такой был. Через полчаса его заказали с вещами, и говорят, что он остался на «рабочке». И слава Богу. А Гешику на зоне пришлось туго, это я точно знаю.

В конце марта мне пришел ответ на кассационную жалобу из Верховного Суда: жена где-то заняла штуку баксов, и мне скинули год. Итого мне сидеть еще оставалось два с половиной года…

А в конце апреля пришло утверждение приговора суда, т.е. он вступил в законную силу. Из обвиняемого я превратился в осужденного.

Утром 4 мая мне приказали собираться на «этап».

28. Зона

Меня и еще семь человек погрузили в «воронок», но не тюремный, без окон, а в обычную «будку» с окошками, в которые была видна свобода. Я уже знал, что попаду в УИН №18 — колонию усиленного режима, которая имела общий с тюрьмой забор и находилась по ул. Рубановского, 4. Наши родственники снова подсуетились и «решили вопрос», что мы со Знаменным свои срока будем отбывать здесь, а Черноусов и Стасов — в УИН №12, что на Диканевке.

Знаменного привезли на три недели позже, а я через считанные минуты уже поменял место жительства. Нас провели в дежурку, где тщательно прошмонали, затем строем через плац мы проследовали в «этапку» — специальный карантинный барак, где мы были сданы на руки завхозу этапки Жене.

Женя сидел двенадцать лет за убийство. Как выяснилось потом, он тоже довольно неплохо рисовал (в свое время закончил Репинку) и таким образом зарабатывал себе на кусок хлеба с маслом. Он выстроил нас в шеренгу и первым делом спросил, есть ли среди нас «обиженные», «опущенные» или «петухи». Таких не оказалось. Он предупредил, что с этого момента за то, что кто-то что-то скрыл, мы сами будем отвечать по всей строгости. Вопросы есть? Вопросов нет.

Затем мы распределились по нарам и вышли во двор локальной зоны («локалки») погреться на солнышке и перекурить. Локалка представляла собой забор из металлических прутьев, отделяющий один барак от другого и не позволяющий осужденным свободно шляться по зоне. И тут я увидел моего сокурсника по Художественно-промышленному институту Олега, который, улыбаясь, вышел мне навстречу из здания напротив. Оказалось, что он получил семь лет за разбойное нападение (помог приятелю получить с кого-то долг), из них отсидел уже пять, и работает в художественной мастерской. Он знал, что меня скоро привезут, мало того, мне уже было приготовлено рабочее место художника в той же мастерской, где обитал и он. Во, блин! Чтоб мы сильно дружили в институте, так нет, но мне было чертовски приятно увидеть знакомое лицо. Он сказал, чтобы я ни о чем не беспокоился, что он сам все решит по поводу меня, и я буду работать вместе с ним. Вот и ладно.

 После того, как нам выдали робы, нижнее белье, обувь, мы отправились в парикмахерскую, где всех постригли налысо, а затем повели в баню. «Вольные» тюремные вещи, в которых нас привезли, в предбаннике мы отдали в прожарку, чтобы уничтожить вшей. Позже те, кто хотел, смогли отдать их родственникам.

Боже, какая здесь была баня! Настоящие душевые с рассекателями, чисто, убрано, никакой слизи, температуру воды можно отрегулировать смесителем. Мечта! Нам даже выдали по куску мыла. Я целый час проторчал под душем, потом надел свежевыстиранное нижнее белье — рубаху и кальсоны, черную робу, на голову — зимнюю форменную зэковскую шапку (зимняя называется «пидорка», летняя — «фуцинка» или чаще «камилавка»), на ноги — грубые ботинки («гады»), забрал из прожарки фуфайку и увидел себя в зеркале… Зэчара!

Нас сфотографировали (в зоне в фотолаборатории тоже работал зэк, который раньше был фотографом), а потом отвели в санчасть, где ее начальник лично провел медосмотр. К моему удивлению, прикрыв дверь, он передал мне привет от моего отца, и сказал, что хорошо его знает. Осмотрев меня и увидев мои раны от чесотки, он покачал головой и сказал, что скажет отцу, чтобы он передал все нужные медикаменты. Когда я выписался из этапки, мне зашла вещевая передача, в которой было все необходимое, и я в течение двух месяцев вылечился от этой гадости.

После медосмотра нам сделали флюрографию, а потом отвели в зоновскую столовую («на помазанку»), где накормили довольно приличным обедом. Хотя это была все та же баланда, но чуть лучше тюремной: в ней все же плавали не полупротухшие волокна не понятно чего, а кусочки настоящего мяса.

В карантине на этапке нам предстояло пробыть неделю, после чего всех должны были распределить по отрядам и баракам. Женя заливался соловьем, рассказывая, как нужно здесь себя вести и что за собой влечет любое нарушение режима содержания. Мы отдыхали в курилке локальной зоны, щурясь на майское солнышко, наблюдая за движением в зоне и стараясь понять смысл этого движения.

Корпус, в цоколе которого располагалась этапка, был административным. На третьем этаже находилась санчасть — амбулатория с манипуляционными кабинетами и несколько палат стационара. На втором — кабинеты начальника санчасти, заместителя начальника колонии по режимно-оперативной работе, старшего опера и комната шнырей. На первом — рентгенкабинет и небольшая швейная мастерская. (Я уже многое подзабыл, поэтому могу допустить небольшие неточности).

В этой же локалке напротив корпуса администрации, санчасти и этапки был другой трехэтажный корпус, где на первом этаже размещался кабинет начальника колонии и библиотека (надо сказать, очень даже приличная); на втором — еще одна спальня для «этапников» и шурша художников, в которой работал Олег; на третьем — кабинеты оперативников и шурша еще одного художника — Комара, сидевшего пятнадцать лет за убийство.

Раз уж я начал рассказывать о зоновских постройках, продолжу. Центральный КПП был в торце большого и длинного здания, в котором на втором и третьем этажах размещались «личняки» — эдакое общежитие с комнатами для личных свиданий заключенных. Личное длительное свидание было положено 1 раз в 3 месяца и могло длиться от суток до трех — на усмотрение администрации, но только в случае отсутствия у осужденного взысканий. Также положено было 1 раз в месяц одно краткосрочное свидание через стекло. Передачи можно было получать 1 раз в 2 месяца и не более 12 килограмм.

В другом крыле этого же здания находились кабинеты начальника производства, замполита и клуб. В подвале — спортзал и фотолаборатория. Там же, в подвале, но с отдельным входом, был и штрафной изолятор.

На первом этаже также размещалась офицерская столовая, подсобные помещения, комната ДПНК (дежурного помощника начальника колонии) — «дежурка», «обезьянник», куда сажали провинившихся перед водворением в ШИЗО, музей колонии, комнаты краткосрочных свиданий — через стекло по телефону, рядом — комната и окно выдачи передач.

Из этого здания был выход на плац, рядом — гараж, где ремонтировались в основном машины начальства, напротив, через плац — «пожарка» (со своим начальником, подчиненными, шнырями и даже одной пожарной машиной). Рядом с ней — главные ворота зоны, через которые в основном выезжали и въезжали автомобили, каждый раз тщательно обыскиваемые охраной с помощью разных приспособлений и зеркал. С другой стороны плаца, напротив выхода из дежурки — заводской цех, рядом — локалки бараков. За административным корпусом был КПП в промышленную зону с большими металлическими воротами. «Промзона» представляла собой несколько цехов, где шили ботинки, перчатки, делали ящики, кучу разного ширпотреба (я уже всего не упомню) — соответственно, лако-красочный, сборочный, механический цеха, электро-механический и тому подобные, столярка и что-то там еще. Все это сутками работало, крутилось, громыхало, было допотопным и время от времени исправно резало зэкам пальцы, отрывало руки и выбивало глаза. Но не очень часто. Да и в санчасти работал осужденный за убийство врач, который был на все руки мастер — вынимал стружки из глаз, делал шикарные культи вместо отрубленных резаками конечностей, колол, капал, резал, шил.

Вот так в то время выглядело учреждение исполнения наказаний №18. Не думаю, что за эти годы что-то существенно изменилось.

Все шныри, обслуживающие администрацию, были «козлами» — осужденными, которые «оказывали добровольную помощь администрации в поддержании порядка в колонии». Эти мини-начальники проводили с войсковым нарядом или операми шмоны, вынюхивали, выслушивали и докладывали начальству обо всех нарушениях внутреннего режима. На левом рукаве они носили обязательную повязку — «косяк» с надписью «ОСПП» («Отряд содействия правопорядку»). Если вы увидите по телевизору интервью с одним из осужденных зоны — можете быть уверены, что это «козел»: никто из уважающих себя зэков не станет рассказывать, как хорошо ему тут сидится. Основная масса «козлов» была из «опущенных» или попавших в «непонятки» зэков, перед которыми стоял выбор: упасть в ноги режимникам, попросившись в «козлы», и тем самым попасть под защиту «кума» или испытать на своей шкуре все унижения, выпадающие на долю проигравшегося, проспорившего или «опущенного» еще в тюрьме. Часто «цепляли косяк» еще и те, кому никто не носил передачи. Питание одной баландой на зоне сулило большие проблемы со здоровьем, а то и смерть от туберкулеза или дистрофии, и они, пытаясь выжить, шли в эту весьма непопулярную среди заключенных команду. Дело в том, что «козлы» питались на «помазанке» раньше всех, выбирая себе самое вкусное из общих котлов. На шмонах режимники отдавали им все неположенное съестное, что удавалось обнаружить (на рабочем месте или в рабочей комнате, шурше, запрещалось хранить пищевые продукты), поэтому при шмонах «козлы» проявляли особое рвение, прекрасно зная, где у кого что хранится.

«Козлы» посменно сидели на «вышках» — специально построенных наблюдательных башенках, откуда были видны все двери локальных зон с электрическими замками, открывающиеся кнопками с вышек. Администрация, охрана, офицеры — начальники отрядов, завхозы отрядов, «козлы» или те, у кого было разрешение на свободное передвижение по колонии («козлы» всех знали в лицо), привлекали внимание «козла» на вышке поднятой рукой или криком, и те открывали локалку.

Охрану зоны в то время осуществляли «войсковые» — взвод военизированной охраны, который проводил разводы, конвоировал с собаками «периметр», дежурил на внешних вышках, охранял КПП в «промзону», КПП для въезжающих и выезжающих автомобилей, центральный КПП и штрафной изолятор. Наряд «войсковых» дежурил и ночью, дважды за ночь просчитывая по баракам спящих заключенных. Завхоз каждого отряда после вечерней проверки обязан был предоставить ДПНК подробную информацию о том, где находятся его люди. Эту же информацию получал и взводный — командир дежурного взвода.

Но вернемся в курилку, где я наслаждался отсутствием бетонного потолка над головой и прохладным майским ветерком. Через полчаса Женя приказал всем строиться и объявил, что никто тут не лоботрясничает, а все работают. Этапка в полном составе отправляется рыть яму и мести плац, для чего мы должны получить лопаты и веники. Двое из новеньких отказались работать, и Женя тут же вызвал «войсковых», которые их куда-то увели. На другой день они, со свежими синяками на бледных лицах, морщась от боли, яростно мели плац. В зоне умеют вправить мозги «отказникам».

Только я собрался было идти со всеми «пнуть», как появился Олег и выпросил меня у Жени себе в помощь. Тот не отказал, и вскоре я, «как король на именинах», сидел в кресле в Олеговой шурше, попивая чаек с печеньем. Небольшая комната, в которой располагалась художественная мастерская, единственным окном выходила на плац. Немного мебели, два стола, куча подрамников, красок, кистей и даже один настоящий мольберт — все это приятно напоминало обычную мастерскую художника. Единственное, как и везде в зоне, здесь работал подневольный человек, из которого выжимали максимум.

Олегу нужно было к утру перекрасить десяток металлических щитов для детского лагеря отдыха, на которых были незамысловатые плоские рисунки в три-четыре краски. В принципе, ничего сложного, вот только красок было всего три цвета — крутись, как хочешь. Мы намешали похожие цвета и, разложив щиты в локалке этапки, принялись за работу. После отбоя Олег, сославшись на то, что он не спал ночь, ушел отдыхать, а я в одиночестве под утро все закончил. Получилось не так, как было, — бледновато и неярко. Мало того, краска оказалась марки ПФ, которой для полного высыхания требовалось 18 часов.

После утренней проверки и завтрака, я отпросился к Олегу и прилег на стульях (он спал на двух столах). Только я смежил очи, как в двери раздался стук. Олег даже не пошевелился. Я открыл: в дверях стоял «козел», который сказал, что внизу начальник производства требует художника. Я пожал плечами и пошел за ним.

В локалке по щитам топтался сапожищами огромный мужик, явно качок, блондин-альбинос с красной рожей и безумными глазами. Увидев меня, он стал материться и орать, что все это лажа и туфта, не переставая размазывать краску сапогами. Потом подскочил ко мне, ударил в живот, а затем схватил меня за пах и сдавил так, что я чуть не потерял сознание: «Чтоб к вечеру все было переделано! Ты понял?! Иначе убью!» Я ни секунды не сомневался, что он сдержит обещание, и боялся не то, чтобы возражать и пытаться объяснить ситуацию, а даже вздохнуть. Он отпустил мое хозяйство и, толкнув меня плечом, матюгаясь, ушел. Я стоял ни жив ни мертв. Поднявшись к Олегу, я растолкал его и рассказал о случившемся. Он, кряхтя, поднялся и сказал, чтобы я не волновался, это все нормально. Как нормально? За что мне досталось? Как можно было теми тремя темными красками сделать рисунки яркими и нарядными? И почему он позволил себе поднять на меня руку? И тут сам по себе камнем навалился единственный ответ на все мои вопросы: отныне я — подневольный раб Системы, которая в любое мгновение может меня раздавить, как клопа… Олег побежал на «промзону» договариваться насчет красок, а я, шокированный происшедшим, остался сидеть в шурше. Мне уже ничего не хотелось, и знакомый голосок отчаяния начал потихоньку набирать силу. Ни хрена! Вынесу и это, все же решил я для себя в конце концов.

Олег достал-таки необходимые краски, и мы к вечеру все сделали. Краснорожий начальник пришел проверить, и остался доволен: «Можете ведь, если захотите! Пиздить вас всех надо почаще!» У меня не было слов…

Я не даром так подробно описал мое первое знакомство с зоновскими порядками. С этого момента я ни на секунду не расслаблялся, потому что одно неверное движение, не так сказанное слово, неверно оцененная ситуация могли повлечь за собой самые непредсказуемые последствия.

В этот же вечер я почувствовал, что у меня поднялась температура. Свежий холодный воздух сделал свое дело, и отвыкшие от него легкие моментально отреагировали простудой и жутким грудным кашлем. Спасибо, помог Олег, у которого были лекарства и малиновое варенье (сахар в зоне был запрещен), и я быстро вычухался.

Вскоре меня определили на восемнадцатый отряд, где я познакомился с завхозом отряда — быком из какой-то деревеньки, который сразу же намекнул мне, что за хорошее место на бараке, нормальную скатку и не рваные постельные принадлежности нужно платить или деньгами, или частью передач. Я уклонился от ответа и сказал, что будет видно. Он указал мне место на втором ярусе двухэтажной кровати в одном из кубриков. Я бросил туда скатку и вернулся к Олегу, который сказал завхозу, что я буду с ним работать всю ночь и на бараке ночевать не буду. Честно говоря, у меня не было никакого желания спать в бараке, лучше уж на стульях в «художке».

Через день я официально стал числиться за художественной мастерской и моим прямым начальником стал замполит. Этот маленький Наполеон страшно любил повторять, что он «посаженный отец своих посаженных детей», и при этом весело смеяться своей шутке. Он был моим официальным работодателем и заваливал нас с Олегом работой по полной программе. Основная работа зоновского художника (а таковых, как выяснилось, было шестеро, хотя с высшим художественным образованием всего двое — я и Олег) заключалась в написании объявлений, регулярным изготовлением и обновлением разного рода наглядной агитации, причем заказ мог прийти из любого другого ментовского заведения, и выполнении заказов начальства на ширпотреб, которые отнимали наибольшее количество времени. Как я уже говорил не раз, главное, что ценится в зоне, — это возможность как можно быстрее убить время и максимально быстро приблизить момент выхода на свободу. Тут уж я не мог жаловаться: что-что, а время для нас с Олегом летело пулей, и чаще всего его нам просто не хватало. Именно там я поставил свой личный рекорд, проведя без сна трое суток! Именно там я «нарисовался» до такой степени, что теперь меня невозможно заставить взять в руки не только кисть, но даже простой карандаш. Бывало, мы за сутки делали по две-три серьезные живописные работы, причем никого не волновало ни то, что у тебя нет вдохновения, ни то, что ты уже не спишь больше тридцати часов — «Чтоб к завтрашнему утру было готово!» Рабский труд…

Вся зона занималась изготовлением ширпотреба, причем диапазон изготовляемых поделок был настолько обширен, что этими изделиями можно было завалить все полки небольшого универмага. Столярка — от мелкой мебели, карнизов, ажурных настольных ламп и подвесных светильников до инкрустированных шахмат и нард. Особой популярностью пользовались разного рода наборы кухонной утвари — досточки, лопаточки, скалки и т.п., которые нам с Олегом приходилось разрисовывать в неимоверных количествах. Заказы на это барахло поступали как от зэков, так и от начальства, особенно от войсковых, которые щедро одаривали этими поделками своих близких, а чаще просто продавали за бесценок. Изделия из металла — от красивейших самурайских мечей с рукоятками из слоновой кости (естественно, заказанные «сверху») до стандартных зоновских «выкидушек», наборов столовых ножей, наборных трубок и мундштуков и кучи другого хлама, который в зоне считался валютой, а на свободе был не более чем экзотическим сувениром. Кроме этого в зоне работали две-три швейные мастерские, которые шили далеко не перчатки и робы. В бане было налажено производство икон и окладов, на механических участках цехов втихаря делали цепочки, браслеты, крестики, в литейке отливали «малые скульптурные формы» — в основном барельефы и кресты с распятием. Регулярные шмоны выявляли залежи ширпотреба практически на каждом рабочем месте. Народ страдал, уезжал на подвал, но подпольное производство не прекращалось, потому что все это можно было «выгнать» на свободу или продать за чай и курево войсковым. В свое время сообразив, что репрессиями стихию не остановить, оперчасть решила этот процесс возглавить и направить, обязав большинство рукодельников выполнять заказы на ширпотреб.

То, чем занимались художественные мастерские, можно было бы тоже назвать «изготовлением ширпотреба». За исключением того, что мы с Олегом, поставив себе определенные задачи и стараясь их выполнить максимально качественно, выдавали на-гора тонны высокохудожественных произведений — графики, акварельной и станковой живописи, росписи и (не побоюсь этого слова) фресок. Чего только не пришлось разрисовывать! Стены в спортзале и коридорах, досточки, доски и огромные стенды, автомобильные номера и шурши завхозов. Пришлось даже выкладывать мозаичное панно и отливать из гипса несколько небольших скульптур! По заказам администрации колонии за время моего «отдыха» нами было нарисовано почти две тысячи разных полотен, многие из которых вполне могли бы украсить стены искушенного любителя графики и живописи. Это не простое хвастовство: мы с Олегом действительно поставили перед собой задачи максимально отточить свои умения и создавать исключительно высокохудожественные вещи. Что бы ни делали (разве только кроме откровенной халтуры типа флористических узоров на досках, хотя…), мы старались, чтобы это было оригинальным и представляло собой художественную ценность. Среди работников администрации колонии, слава Богу, нашлись офицеры, которые смогли по достоинству оценить наш труд, и через пару месяцев мы были на особом счету: нас освободили от написания объявлений и разной сопутствующей дребедени, и поручили заниматься исключительно тем, что мы умели лучше всего — графикой и живописью. От этого нам легче не стало, потому что работы прибавилось вдвое, но теперь мы могли реализовать свое умение в полной мере и поставить перед собой новые задачи, связанные с творческим ростом. Я не даром столько пишу об этом: факт того, что нам разрешили заниматься творчеством, во многом снимал с нас рабские обязанности и позволял перейти на другой уровень. Нам разрешили свободно передвигаться по зоне, козлы знали нас в лицо и по первому требованию открывали локалки, а когда мы с Олегом расписывали стены офицерской столовой, ее завхоз, умилившись качеством нашей работы, позволил нам все время, пока мы там работали, питаться при ней. Очень скоро мы приучили войсковых, что нас нет на утренних проверках: после бессонной ночи все же хотелось поспать подольше, да и они прекрасно знали, что мы «пахари» и от работы никогда не увиливали, что было главным критерием оценки успешного процесса исправления для любого зэка. В бараке я провел всего две ночи за весь свой срок, потому что имел право ночевать в шурше в связи с постоянными авральными работами. Завхоз отряда, порядочная гнида, всячески старался меня поймать на чем-нибудь и заставить работать на себя, но я никак не давал ему этого сделать. Тогда в один из вечеров он пришел к нам попить чая, подписать «мирное соглашение» и попросить нас разрисовать ему набор кухонных досок. Мы согласились, и он, оставшись очень доволен, больше не приставал.

 Наш деятельный и вечно копошащийся, даже когда был с похмелья, малыш-замполит однажды прибежал к нам и объявил, что нам нужно к послезавтра приготовить две работы на конкурс, который проводит Красный Крест среди осужденных Харьковской области. А тут как раз был страшный завал. Олег психанул и сказал, что ничего делать не будет, а я не стал будить лихо, пока оно тихо, и одну из своих акварельных работ («Багровый закат» — довольно эффектная картинка, выполненная акварелью и тушью) подписал его именем. Ночью, абсолютно разбитый, уставший и злой, я все же нашел в себе силы и нарисовал совершенно жуткую и мрачную графическую работу, на которой был изображен безногий ветеран войны в Афганистане, просящий милостыню. Написав на обратной стороне четверостишие: «Былых заслуг угасла слава,/ В его глазах — немой укор./ За что его, моя держава,/ Ты обрекаешь на позор?», уже утром я оформил работу в рамку и тут пришел замполит. Обе работы ему не понравились, и он, недовольно ворча, унес их с собой.

На другой день, когда прошла выставка-конкурс, замполит вызвал нас к себе и радостно поздравил, сообщив, что «Нищий» занял первое место, а «Багровый закат» — второе. Я торжествовал. А еще через день полковник из Управления вручил нам с Олегом грамоты и подарки — по набору немецких цветных карандашей. Мало того, женщина из Красного Креста вручила мне еще и коробку с американскими солдатскими сухими пайками, что для нас было в самый раз! Оказывается, она хорошо знала моего отца, передала от него привет и рассказала, что «Нищий» на выставке сразу привлек всеобщее внимание и единодушно был признан победителем. Я украдкой посматривал на глупо улыбающегося замполита, и где-то в глубине души мне стало его даже жаль. Зато мы с Олегом целую неделю ели эти шестнадцать сухпайков (вру, двенадцать: четыре «на пробу» выпросил замполит). Очень вкусно и питательно, доложу я вам.

С Комаром, который художничал этажом выше, мы в конце концов подружились, даже вместе встречали Новый год. Хотя он, просидев в зоне уже почти девять лет, в нас с Олегом однозначно видел конкурентов, которые покушаются на его безоговорочный авторитет как художника. Если говорить честно, то его постоянные потуги переплюнуть нас доходили до смешного. Он, в принципе, неплохо рисовал, но ему все равно не хватало знаний и техники, которую нам привили в институте. Поэтому Комару стали давать как бы второстепенные задания, не такие ответственные (например, мы рисовали огромную картину на дачу одному заслуженному менту), что его поначалу просто бесило. Думаю, что первый разгромный шмон у нас в шурше был таки с его подачи. Остальные «художники» занимали свою нишу и ни мы им, ни они нам не мешали.

Питались мы с Олегом на рабочем месте. У нас была электропечь, которую не разрешали иметь пожарные, но мы ее тщательно прятали и все равно готовили на ней еду. Передачи он и я получали регулярно, поэтому мы не зависели от «помазанки», что давало нам еще большую обособленность. Когда мне надоело спать на стульях, я договорился с замполитом, чтобы мне разрешили спать на одной из нар в кубрике этапки, вход в которую был рядом с нашей шуршей. Но больше всего меня радовала возможность свободного посещения бани, потому что с ее завхозом мы наладили прекрасные отношения, иногда делая для него халтурку.

Пора, по-моему, объяснить, кто такие завхозы. В каждом отряде (а их, по-моему, было около 25, примерно по сто человек в отряде), а также на каждом мало-мальски начальственном месте была должность завхоза, на которую администрация назначала «своего» зэка, отвечавшего за работу вверенной ему структуры. Сложно как-то получилось, надо попроще… Каждый начальник отряда, офицер, имел своего заместителя — завхоза из числа осужденных, который был его правой рукой. Завхоз отвечал за выход людей на работу, порядок в жилой зоне своего отряда, построения его на проверку и должен был быть в курсе всего происходящего в бараке. В промзоне за зэков отвечал бригадир («бугор»).

Кроме этого, завхозы были на «помазанке», в «вольной» офицерской столовой, на «личняках», на коротких свиданиях и передачах, на этапке, в санчасти, бане, клубе и спортзале. Самыми «сладкими» считались должности завхозов комнат личных свиданий и столовой, за которые некоторые зэки готовы были отдать многое. Дело в том, что эти завхозы были в зоне на особом положении, как бы неприкасаемые, но если уже их «сбивали» с этого места за какую-то провинность, то им приходилось очень туго.

Так уж получилось, что через месяц моего пребывания в колонии я встретил своего давнего приятеля, с которым не виделся к тому времени уже лет пять. Он сидел здесь десятку, из которых за его плечами было уже четыре. Но самое главное, что он был завхозом личных свиданий… Сергей тепло меня встретил, мы поболтали, он угостил меня дорогими сигаретами, дал чая, отсыпал из кулька конфет и сказал, что увидимся на «личняках» (у меня как раз подходило время длительного свидания). Когда мы расстались, ко мне подошел шнырь начальника лагеря и сказал, что мне ОЧЕНЬ повезло, что у меня в знакомых Сергей. Мне тогда показалось, что его просто съедает чувство зависти. Так оно и было, но причину этого я понял позже.

На свое первое свидание в зоне я шел, ужасно волнуясь. Замполит подписал мне личняк на двое суток (за провинность свободно могли лишить очередного длительного свидания вообще, а также передачи или короткого свидания), я позвонил домой (можно было договориться в дежурке) и попросил, чтобы жена привела с собой маму и детей. Я тщательно готовился: постирал вещи, сходил в душ, постригся и побрился, но все равно мне казалось, что они будут шокированы моим видом. Больше всего меня волновала встреча с младшеньким, которого я не видел почти три года (ему было три, когда меня арестовали).

Нас, идущих на личняк, было шестеро. В пять часов вечера нас построили в дежурке, а затем с офицером мы проследовали через «вертушку» по коридору на второй этаж, где он, гремя ключами, открыл обитую металлом дверь. За дверью оказался коридор, как в общежитии: с рядами комнат, общей кухней, туалетом в одном конце коридора и душевой в другом. На стенах — картинки, вазоны с цветами… Меня по покрытой ковром лестнице провели на второй этаж, где прямо на лестнице ко мне в объятия бросилась моя семья. Младший, пока мы шли по коридору к нашей комнате, все время смотрел на меня снизу вверх и спрашивал: «А ты, правда, мой папа?» Дело в том, что я дома носил бороду, и жена рассказывала, что он часто рассматривал альбом с фотографиями, на которых я был поплотнее и с бородой. А тут какой-то худой дядька без растительности на лице… Целые сутки он не слазил с моих рук.

На второй день мама ушла, забрав с собой детей, и мы с женой остались одни… Я пригласил Сергея в гости, и мы посидели пару часов за разговорами, попивая чай с разными сладостями. Он еще в первый день дал команду двум своим шнырям обеспечить нас всем необходимым, и они принесли чистую новую посуду, свежее постельное белье, да и комнату Сергей выделили нам одну из лучших. Я был бесконечно ему благодарен.

Таких свиданий потом было много, а через некоторое время я ходил на свидание уже раз в месяц и всегда по трое суток. К Сергею приходила его девушка, мы занимали смежные комнаты и вместе весело отмечали эти три дня свободы. Наши женщины тащили сумки еды, устраивая нам «праздник желудка», а когда была «своя» смена, Сергей даже протаскивал нам выпить. Короче, очень быстро я понял, почему мне так позавидовал шнырь начальника колонии…

Все, что приносят с собой родственники, тщательно шмонают войсковые, а в особо подозрительных случаях жену, сестру или мать могут попросить пройти в отдельную комнату, где женщина-контролер устроит ей личный досмотр. Были случаи, когда некоторым осужденным отменяли свидание, если кого-то из их родственников уличали в попытке пронести на личняки что-то запрещенное. Но многие все равно умудрялись затаскивать спиртное и наркотики, пряча их в уму не постижимых местах. И если осужденные, употребившие что-то из этого, «палились», то мало того, что сами попадали в ШИЗО — им на полгода могли запретить длительные свидания.

Не могу не рассказать о зоновском штрафном изоляторе. Не имея отличий от тюремного ШИЗО по сути, он все же разительно отличался от него по содержанию. Если мне не изменяет память, камер «на подвале» было двенадцать, рассчитаны они были на двух человек и пустовали редко. Условия содержания там, по сравнению со следственным изолятором, были более-менее сносные, не смотря на урезанный паек, запрет на курево и часовую прогулку. Поместить туда могли на срок от недели до двух месяцев, потом выпустить на несколько дней и посадить снова, но это касалось осужденных, которые особо часто нарушали режим содержания. Достопримечательностью штрафного изолятора была «музыкалка» — специальное помещение, обитое, как в «буйняке» психушки, поролоном, покрытым кожей. В потолок был вбит толстый железный крюк, который предназначался для подвешивания осужденных за наручники. Когда в «музыкалке» два дюжих садиста, постоянно и с любовью выполняющих эту работу, «убивали» очередного провинившегося, мягкая обивка комнаты совершенно гасила все его истерические крики. Шныри штрафного изолятора потом вымывали с пола и стен кровищу. Я видел пару раз в стационаре санчасти тех, кто выходил из ШИЗО — на них не было живого места (это опера и войсковые выясняли, например, каким образом и кто занес в зону алкоголь или наркоту). Основная масса заключенных, разве что кроме самых отмороженных, панически боялась штрафного изолятора. Наверное, так оно и должно было быть, зэк должен постоянно чего-то бояться — ШИЗО, наказаний в виде отмены передачи или личного свидания, отмены льготы на условно-досрочное освобождение или смягчения режима содержания (перевода в колонию-поселение), «добалтывания» срока, ужесточения режима содержания в виде отправки на «крытую». Этот дамоклов меч днем и ночью покачивался у всех над головами, постоянно напоминая нам о бренности арестантской жизни. Никто не чувствовал себя в безопасности, ни одно из самых, казалось бы, надежных и «железных» рабочих мест не давало гарантии, что тебя оттуда не собьют. Дело в том, что большинство заключенных завидовали черной завистью тем, кто занимал должности типа завхозов, «шнырей» при операх и другом начальстве, бригадиров в цехах. Они старались любыми путями найти на них компромат и сдать его в оперчасть, заслужив право занять место подсиживаемого. С самого утра у кабинета старшего оперативника выстраивалась длинная очередь из тех, кто собирался сделать доклад на вольную тему. Тут же можно было увидеть и завхозов с подарками, «самоделкиных» с заказанным ширпотребом, да и мы с Олегом часто попадали в эту очередь с картинами под мышкой. Естественно, самые злободневные вопросы, связанные с условиями жизни в зоне можно было решить исключительно через начальство, поэтому к операм, замполиту и заместителю начальника по режимно-оперативной работе так или иначе приходилось обращаться подавляющему большинству. Мы с Олегом выполняли заказы старшего опера, за что он разрешал нам получать внеочередные передачи, подписывал «личняки» по трое суток и не позволял своим операм и козлам делать у нас шмоны.

Для разного рода «обиженных», «опущенных», «петухов», эпилептиков и очень старых по возрасту заключенных существовал отдельный барак и отряд под номером семь. «Петухам» запрещалось есть за общим столом, и поэтому на «помазанке» для них были выделены несколько столов, отдельная, помеченная специальным способом, посуда, да и приходили они в столовую последними. Но на каждом отряде все равно были пару своих «опущенных», «обиженных» или «петухов», не пожелавших перейти в седьмой отряд. Дело в том, что жизнь на седьмом была не сахар: старики и больные «без флага, без родины», «петухи» — сплошная нищета и постоянные проблемы с куревом, чаем и едой, потому что мало кто из них получал передачи из дома. В седьмой отряд могли засунуть на время в наказание, например, «возвращенцев» из колонии-поселения. Здесь необходимы некоторые пояснения.

Существовали (не уверен, существуют ли сейчас) «звонковые» статьи (например, убийство с отягчающими обстоятельствами), когда осужденный должен был просидеть свой срок «от звонка до звонка», не имея возможности освободиться условно-досрочно или изменить режим содержания на более мягкий (перевод в колонию-поселение или, как говорили раньше, «на химию»), когда заключенному подходила определенная законом льгота. Остальные имели право на льготу в срока, указанные в Уголовном кодексе, — по 1/3, 1/2 или 3/4 отсиженного срока. Под ежегодную амнистию на усиленном режиме, где сидели в основном «тяжелостатейники», попадали немногие. Решение о применении к осужденному законной льготы принимал выездной суд, который руководствовался характеристикой, поданной на него зоной. Администрация колонии могла рекомендовать изменить меру пресечения или же наоборот. Когда суд получал такое ходатайство о переводе зэка в колонию-поселение, это означало, что администрация лагеря как бы гарантировала администрации «химии», что этот осужденный твердо стал на путь исправления и с ним не будет проблем. И тут через какое-то время навалившиеся соблазны «полувольной» жизни делают свое черное дело, и этот осужденный попадается на злостном нарушении режима, чаще всего, «употреблении» (наркотиков, алкоголя, клея, толуола — не важно). Его садят в местное ШИЗО и потом отправляют обратно в ту же зону, откуда его привезли. Это позор для зоны и огромная «бочина» для несчастного зэка. «Возвращенцев» было не много, примерно один на 50-70 поселенцев. К ним в колонии относились крайне отрицательно и всегда отправляли его на непристижную по лагерным меркам работу — в литейный или швейный цеха, сантехником и т.п. — с обязательным поселением на каком-нибудь затрапезном отряде, в худшем случае — на седьмом. Там им приходилось жить отдельно от общей обиженной массы, «за чертой», в отдельной комнате, куда «петухи» входить не имели права. Все это, естественно, сказывалось на общем отношении зэков к таким заключенным: они уже не «стояли» в зоне так, как раньше.

Лагерные «петухи» вели себя тихо, никуда не лезли и жили своей жизнью. Время от времени кто-то из осужденных пользовался их «услугами», но если вдруг их «накрывала» администрация, то оба ехали в ШИЗО. С «петухом» общаться можно было только в презрительно-высокомерной манере, ни в коем случае не здороваться за руку (это вообще можно было делать только с тем, кого ты хорошо знаешь), бить рукой, есть за одним столом — все, как в тюрьме. «Петухи», как правило, занимали соответствующие их рангу должности — были шнырями, ассенизаторами, выполняли самую тяжелую и грязную работу. На обычном отряде для них выделяли закуток, где они и ютились, стараясь особо не шуметь.

Как и в тюрьме, незадачливому арестанту зона всегда готова была преподнести массу сюрпризов в виде возможностей попасть «в непонятки», в момент оказаться по уши в долгах или запороть бочину. Сидящие годами люди, радующиеся любому развлечению, ни в коем случае не пропустят не в меру говорливого, хвастливого или слишком уж перепуганного зэка. К потенциальным мишеням для издевательств можно отнести национальные меньшинства, лиц с физическими недостатками, смешными фамилиями и физиономиями, а также совершивших казусные преступления. (Например, был один, который, напившись, упал в витрину магазина, разбил ее и уснул прямо на выложенном товаре. Его осудили за попытку ограбления, и на зоне все над ним потешались до конца его срока). Любого новенького на бараке сначала «пробивают»: подсылают к нему «бешеного», который на него грубо «наезжает», и внимательно смотрят за реакцией. Если «включил заднюю», хотя был прав на все сто, акции резко падают, если же дал достойный отпор — больше не трогают. В первом случае сразу после «пробивки» новенького попытаются «поставить в стойло», как-то унизить, что-то отобрать, обязать. Легкое подтрунивание может вскоре перейти к прямым оскорблениям, и, если он снова растеряется и смолчит, — пиши пропало, съедят. Того, кто мало отсидел в тюрьме или был арестован в зале суда и не имеет достаточно опыта общения в уголовном мире, в зоне запросто могут сделать должником. Методы те же — игра «под интерес», «постановы» (искусственное создание ситуаций, приводящих к бочине), предложение «безвозмездной» помощи и т. п.

Классика. «Ты не мог бы принести из моей тумбочки пачку сигарет?» Новенький идет, берет, приносит, отдает. Тот открывает: «Не понял?! А где пятьдесят долларов, которые здесь лежали?» Какие доллары, где лежали? Понятия не имею. Тут же находится пара его друганов, которые под присягой готовы подтвердить, что видели, как он клал в пачку с сигаретами полтюх баксов. «Опа, так среди нас крыса…» И новенький мало того, что уже должен, — его репутация под вопросом, что весьма и весьма хреново.

«Не верь, не бойся, не проси» — в местах лишения свободы эту поговорку нельзя забывать ни на секунду!

Девяносто процентов сидящих в колонии попали сюда за дело, процентов двадцать из них я бы не выпускал на свободу вообще, потому что это законченные уголовники и наверняка по выходу снова совершат преступления, которые планируют уже здесь. Это их образ жизни, и они навсегда потеряны для общества как полезные его члены. Остальные десять процентов, к которым я отношу и себя, попали сюда случайно. В основном я общался именно с такими — директорами магазинов и фирм, работниками исполкомов, министерств, управляющими банков, страховых компаний, коммерсантами из большого и малого бизнеса. Это абсолютно нормальные люди, которых Система по тем или иным причинам убрала от дел, освободив место для «своих» ставленников. Все они тихо-мирно сидели свои срока, смиренно дожидаясь льгот на «поселки» и условно-досрочные освобождения (УДО). Зоновское начальство прекрасно понимало, что такими кадрами разбрасываться не стоит, и использовало их знания в своих целях. Основная масса работала на «теплых» местах — в конструкторских отделах, бухгалтериях, на картотеках. Кое-кому предлагали даже места завхозов. Например, Знаменный, побродив по зоне несколько месяцев и сменив несколько мест работы, таки «решил вопрос» с оперчастью и стал завхозом первого отряда. Правда, вверенные ему зэки поговаривали, что «у нас на отряде завхоза фактически нет» — слишком уж он был покладистый и ленивый, зато у него теперь была своя шурша с телевизором, где он мог делать что хотел.

Весной следующего года мне подошла льгота, позволяющая сменить зону на поселок. Я ужасно волновался, ожидая какой-нибудь «подставы» со стороны они на меня повесили. Но откровенно переговорив со старшим опером, человеком, надо сказать, неплохим, я получил все гарантии, что уйду на «поселок».

Однако волнение не оставляло меня до последнего дня, когда таки состоялся выездной суд и мне за хорошее поведение заменили режим содержания на более легкий — колонию-поселение… В течение недели я сдал все дела, побегал с обходным листом и был переведен в ИТКП № 109, которая находилась в то время на ул. Ковтуна в районе Коммунальной на Новых домах (ее вскоре перевели куда-то за город, по-моему, в Солоницевку).

29. Колония-поселение

Нас было человек десять-двенадцать со всей зоны, которых привезли на поселок в обыкновенном автобусе. Заехав в ворота со «стаканом» дежурного войскового, он остановился около большого пятиэтажного здания. Нас выгрузили во дворе, провели на этаж и поселили в одной большой комнате — «карантине». Завхоз карантина выдал постельные принадлежности, и мы начали проходить необходимые процедуры — медосмотр, флюрографию, прививки, баню, регистрацию в отделе кадров. Потом нас сфотографировал фотограф, само собой, тоже из осужденных. Обед и ужин в столовой оказались вполне сносными и в корне отличались от зоновской баланды. Мы переночевали, и на другой день с утра нас разбросали по отрядам, этажам и комнатам.

Это было обычное общежитие с комнатами, рассчитанными на четверых. По коридору каждого этажа их насчитывалось что-то около двух десятков (всего в колонии было человек триста). Кровати с панцирными сетками, чистое белье, общая кухня с газовыми плитами и посудой, запирающейся в шкафчики, принадлежащие конкретным комнатам. Актовый зал с телевизором, но магнитофоны и телевизоры были почти в каждой комнате свои. Красота! Но больше всего меня поразил внутренний двор с небольшим плацем, где устраивались проверки. За плацем начиналась симпатичная тополиная аллея со скамеечками и клумбами, упирающаяся в КПП. Все это было огорожено невысоким забором с колючей проволокой, за которым были видны жилые дома. С другого конца аллея заканчивалась спортивной площадкой, любовно оборудованной осужденными самодельными спортивными снарядами — волейбольной площадкой, турником, брусьями и штангами. Тут же были две беседки.

Самое главное, что посещение родственников разрешалось каждый день в вечернее время с 17-00 (вечерняя проверка была в 16-00, и еще одна — ночью) до 20-00. В этот же день я позвонил домой, и вечером мои родные принесли мне обычную одежду. Я тут же переоделся, представ перед ними в более знакомом виде. Это было такое облегчение, которое я не могу описать словами! Мой дом находился в двадцати минутах ходьбы от «поселка», поэтому жена и дети приходили ко мне каждый день.

Я поступил в распоряжение улыбчивого замполита, с которым мы моментально нашли общий язык. Но моим непосредственным начальником был «отрядный», которого при первом же знакомстве мне стало жаль до глубины души. Бывший ветеран афганской войны, не нашедший себя после ее окончания, он глубоко страдал, явно был не на своем месте и с горя попивал горькую. Ни одного плохого слова об этом человеке, как и о замполите, я сказать не могу.

Мне была выделена комната под мастерскую на втором этаже. От нее у меня были ключи и никто, кроме начальства, не имел права ко мне заходить. Работы было много, но делать пришлось то же, что и в зоне, — художничать. Я сдуру сказал, что умею печатать на машинке, и меня тут же подгрузили машинописной работой, которую мне пришлось выполнять до последнего дня (я печатал даже документы на свое освобождение!).

На второй же день меня повезли во Фрунзенский суд, где нужно было обновить шесть щитов наглядной агитации. Мы с замполитом поехали туда на троллейбусе (!). Когда я вышел за ворота «поселка», дошел до остановки и взглянул на дорогу, не идет ли троллейбус, я вдруг почувствовал, что у меня закружилась голова. Взгляд «провалился», не наткнувшись на ставшую привычной за много лет преграду в виде каменной стены. Глаза совершенно отвыкли смотреть вдаль… А в груди бушевал восторг — свобода!

Но вскоре я понял, что не все так гладко в «поселковой» жизни. Между осужденными особых конфликтов за время моего пребывания в колонии не было ни разу. Народ, в основном строительные бригады и шофера, каждое утро выезжал на работу в разные точки города. Всем начисляли заработную плату, за вычетом исков и алиментов, у кого они были. К вечеру все собирались обратно, их шмонали и тщательно обнюхивали на КПП. Среди вернувшихся с работы выпивших обнаруживали редко, зато чаще это случалось после отбоя в общежитии. Тех, кто попался, водворяли в штрафной изолятор, но не более, чем на десять суток. Все эти операции моментально возвращали вас на землю, не давая забывать, что вы до сих пор находитесь в местах лишения свободы.

Местной оперчастью руководил бывший спецназовец, обладавший огромной силой, моральный урод и садист, который вместе со своим напарником жесточайшим образом избивал заключенных, попавших за провинности в ШИЗО (шесть камер и «музыкалка», как и везде, находились в подвале здания). Я пару раз видел в умывальнике «поднявшихся» с «подвала»: спина — багрово-черная, на запястьях — кровавые следы от «забивания» наручников и долгого висения на крюке под потолком. После двух попаданий в ШИЗО осужденного отправляли обратно в зону.

Сразу после моего освобождения опера забили насмерть одного хлопца, выбросив его ночью на обочину дороги, вроде как машина его сбила. Попытавшись потом похоронить его в закрытом гробу, они нарвались на такое сопротивление со стороны родственников, что вынуждены были отдать им труп на экспертизу. Она показала истинные причины смерти, и родные парня подали на оперов в суд. Их арестовали, признали виновными в убийстве и приговорили (представляю, чего это стоило родственникам!) к большим срокам лишения свободы.

Но я, абсолютно не нуждающийся в спиртном, не чувствовал опасности в этом направлении. Несколько раз (я так понял, по заданию замполита) меня пытались соблазнить как зэки, так и дежурившие ночью войсковые выпить водки, но я отказался, несмотря на заверения в том, что никто об этом не узнает. Можно подумать, я не знал, что потом может последовать! После этих проверок мы с замполитом вообще стали друганами, и я добился его разрешения два раза в неделю от проверки до проверки ходить домой. Он поначалу побаивался, но я ни разу его не подвел, и он в конце концов успокоился. Правда, это мне стоило массы бессонных ночей и тьмы красивых картинок для него. Перед уходом домой я сделал «дембельскую» работу — икону Николая Угодника, которую, по его словам, когда он ходил ее освящать, хотела купить церковь.

Конечно, не обошлось без мелких пакостей со стороны завистников, которых хватало везде. В колонии-поселении главной зэковской должностью был нарядчик, распределявший наряды на работу — правая рука начальника колонии. После утренней проверки он проводил развод на работу. Кроме строительных бригад, «поселок» обслуживали шофера, осужденные работали в мясном и макаронном цехах начальника колонии, в гараже, в токарном цехе и выезжали на сельхозработы в Солоницевку. На должности нарядчика крепко сидел «строгач» с пятью ходками, гнида редкой масти, для которого авторитетов, кроме ментов, не существовало. Он ужасно «щемил» всех «поселковцев», и они старались, как могли, найти с ним общий язык, задабривая его вкусностями из принесенного родственниками и ширпотребом, который чуть в более меньших количествах, но все же делался и здесь. От него зависели и длительные личные свидания (несколько комнат было оборудовано в здании общежития, вотчина завхоза личняков). Меня ему никак не удавалось «нагнуть» и он мелко мне пакостил: когда в выходные был массовый выезд на уборку овощей, он, зная, что я работал всю ночь и еще не ложился, записывал меня ехать со всеми. Пришлось попросить замполита, чтобы он повлиял на него, но, оказывается, нарядчик напрямую подчинялся только начальнику колонии! Я терпел, терпел, а потом, после очередной его хамской выходки, пошел к нему в шуршу, выгнал помощника и закрыл изнутри дверь на ключ. Когда я к нему повернулся, на нарядчике не было лица: он был в панике! Побледнел, напрягся и с ужасом ждал, что же я буду делать дальше. В секунду оценив ситуацию и внутренне торжествуя, я решил довести дело до конца: облокотившись на стол, я зловещим голосом спросил: «Что ты, скотина, от меня хочешь? Если ты собираешься прибрать меня к рукам, то у тебя ничего не выйдет! Еще раз ты позволишь себе что-то подобное, и я просто разобью твою дурацкую голову!» (Понятно, я говорил немного жестче и с использованием ненормативной лексики, но фабула была примерно такая). Подействовало! Он стал оправдываться, блеять что-то насчет картинки, которую он хотел подарить сожительнице на день рождения. «Так что, тебе тяжело было подойти ко мне и попросить?!» Он не привык просить, ему всегда все приносили на блюдечке. Но меня он попросил. И я не отказал. Зато с тех пор он перестал меня трогать и стал с улыбочкой здороваться. Замполит долго смеялся, узнав от кого-то об этой истории.

Осенью подошла льгота на условно-досрочное освобождение, и я не собирался упустить эту возможность. Взысканий у меня не было, я был на хорошем счету, участвовал в общественной деятельности (организовал по выходным в актовом зале показы видеофильмов, которые сам же и приносил) и тверже некуда стал на путь исправления. Замполит был не против, отрядный тоже, но вот начальник колонии сказал, что я сначала должен выполнить ответственное поручение, иначе мне УДО не видать. Мне поручили расписать в Солоницевской школе двадцатиметровую стену вестибюля композицией по мотивам русских народных сказок… Твою мать! Пойди туда, не знаю куда… Времени на все оставалось два месяца, и я призадумался. Без чьей-то помощи мне не обойтись. Тех красок, которые мне дали, явно не хватило бы, но у меня дома было много красок еще с института. Это ладно, а как же быть со второй парой рук? И тут я решил позвонить своему сокурснику Игорю, который согласился мне помочь.

В четыре руки мы за шесть недель справились с работой, и начальник подписал мне все документы. После жуткой недели ожиданий и волнений этот день настал, и выездная сессия Фрунзенского районного суда, рассмотрев мое дело, постановила освободить меня условно-досрочно.

Вечером 10 ноября я покинул колонию-поселение № 109 со справкой об освобождении и был на отцовской машине доставлен домой, где меня уже с нетерпением ждали друзья, близкие и накрытая «поляна».

назад | наверх | оглавление | вперед

ОБСУДИТЬ НА НАШЕМ ФОРУМЕ | В БЛОГЕ


Золото сток центр предлагает ювелирные изделия торговля по низким заводским ценам.