Глубокой ночью оконце в двери камеры со скрипом отворилось, и через него я увидел румяное лицо пожилого человека. Незнакомец доверчиво улыбнулся, но ничего не сказал. Так мы смотрели друг на друга не меньше минуты, и когда я уже почувствовал внутреннее замешательство, он промолвил: «Твой инструмент?!» Я кивнул. Тогда он протянул мне через оконце гармонику, и я чуть не взвизгнул по-детски от радости.

– А-ну, сыграй чего-нибудь. Токмо душевное! – улыбаясь попросил он.

– Народное? – уточнил я.

– Народное, народное! – довольно одобрил дед.

Я старательно обтер свою подружку об рукав пиджака, сел на пол и прижался к стене. Закрыл глаза и взял ноту «ми». По камере поплыла жалобная мелодия:

Миленький ты мой,
Возьми меня с собой.
Там в краю далеком…

Дальше последовали «Катюша», «Надежда», «Подмосковные вечера». Со стороны двери временами доносились причмокивания и реплики, типа: «Ах, как плачет! Как завывает! А-я-яй!»

Старый прапорщик с умилением слушал гармонику, пока я не истощил весь свой русско-народный репертуар. Потом он поблагодарил меня добрым словом, заварил кружку крепкого чая и разрешил оставить гармонику у себя до утра.

Взбодрившись крепким чаем и доброжелательным, человеческим отношением к себе, я поудобнее устроился на своем излюбленном месте и затянул блюз. Звуки, проникнутые свободой, уносили меня далеко вдаль. Подальше от злых мусоров, грязной камеры, плесени, паутины и противной вони. Передо мной всплывали чарующие картины моря, бескрайних лугов с кудрявыми барашками, розовый закат солнца и стаи перелетных птиц в чистом небе. В ту ночь я и сам был свободен, как птица, высоко планируя над бескрайними просторами природы. Только плоть оставалась узницей, разум был далеко. Душа высоко!

Поздно вечером следующего дня меня повезли в другой конец города. В УАЗе, в котором я находился, было достаточно просторно, и представилась возможность наблюдать за пробегающими картинами вечернего города. Как же он был тогда прекрасен! Каждый закоулок, дом или неприметный кустик дышали теплотой и любовью. До боли знакомые места обрели особое, неповторимое значение. Вот фонтаны и парк, пустой базар, а следом магазины; это дом друга Сережки, следом – мой. Я увидел свет в окнах нашей квартиры, и сердце откликнулось болью. «Родители не спят, – подумал я, – переживают! Наверное, бабушка пришла к нам и рассказывает о том, как навестила меня». Я представил, как она говорит, что я стал совсем худой и бледный, а мама в это время громко ахает и плачет.

«И почему так случилось в нашей жизни? За что такое наказание моим близким людям? И чем всё это закончится?» – терзали меня колючие мысли, как иголки.

Ещё утром я думал, что жизнь повсюду застыла, и город замер в мое отсутствие; но жизнь шла своим привычным чередом, совсем не замечая того, что из нее «выпал» один человек. И откуда у молодых людей возникает чувство, будто бы Земля вращается вокруг них, а вместе с ней и все люди?! Тормоза взвизгнули, машина остановилась, и под этот звук где-то в груди лопнула тонкая струна надежды. Мрачная обреченность железными клешнями сковала душу. Открылась дверь, из кромешной темноты раздался ледяной голос: «На выход!»

Передо мной была одна дорога. Дорога в уголовный мир.

***

– Всем привет! – сказал я бодрым голосом, войдя в камеру, хотя испытывал душевное смятение.

– Здорово… Привет…, – послышались в ответ голоса. После чего, нависла полная тишина – меня внимательно изучали.

Это была десятиместная камера, со шконками в два яруса – пять сверху и пять снизу. Справа от меня были расположены кран и унитаз. На стенах «шуба», а в воздухе неизменный спертый запах, который никогда не покидает эти места. Помещение явно было переполнено людьми, потому что на каждой шконке сидели по два-три человека. Я не знал, что мне делать дальше, как себя вести, поэтому я продолжал стоять. Чей-то хриплый голос окликнул меня из темного угла:

– Иди сюда, дружище!

В нерешительности я побрел в том направлении, откуда раздался голос, чувствуя на себе тяжелые взгляды сокамерников.

В углу сидел исхудалый господин преклонного возраста. Лицо его имело заостренные черты, и было бледным. Глаза смотрели пристально, по-волчьи. В них чувствовались проницательность ума и сила духа. Роста небольшого, скорее даже маленького, и я сначала засомневался – ему ли принадлежит тот низкий, хриплый голос, на который я пошёл. Волосы на голове были покрыты сединой, будто их припорошили снегом, только брови немного сохраняли остатки былой черноты. Ноги его были по-татарски скрещены, а в руках бегали янтарные четки, на кистях обеих рук виднелись синие партаки. Полукругом от него сидели несколько молодых парней и, вероятно, до моего прихода что-то с ним обсуждали. В центре их стояла железная кружка, ужасно закопченная. В ней заваривался крепкий чай – называемый чифи?р.

– Присаживайся, – сказал господин, указывая ладонью на противоположную шконку, – Как звать-то тебя? Откуда сам?

– Зовут Стас. Жил на проспекте Гагарина, – ответил я, устраиваясь на визави к собеседнику.

– А меня Санек зовут, Салагой дразнят. За что приняли? – Он окинул меня быстрым, но внимательным взглядом и добавил, – да так «ласково».

– За наркотики… Подставили…, – ответил я, сбиваясь.

– Раньше не сидел?

– Нет, впервые здесь.

– Ну, не переживай! В жизни все бывает в первый раз. И от этого она становится только интересней, – заключил он философски и пожал мне крепко руку в знак нашего знакомства.

Следом потянулись руки других людей. Каждый представлялся по имени или называл свое «погоняло» (кличку), но я не успевал их запомнить из-за многочисленности. За это время чай заварился и мы погнали кружку по узкому кругу (пили только рядом сидящие), делая по два глотка, – как заведено тюремной традицией на Урале (в других областях делают один или три глотка).

– Э-эх, ядреный вышел чифирок! Вдумчивый! – с наслаждением потянул Санек, – люблю, когда чай на «дровишках» заваривают, – так он всю силу отдает, не то, что кипятильником.

Я посмотрел вокруг, но не увидел ни дров, ни печи. Уловив мое недоумение, Саня, улыбаясь, пояснил:

– В нашем КПЗ или ИВС по-новому, как видишь, розеток нет. Поэтому приходится сжигать тряпки, чтобы воду вскипятить. В ход идет даже последняя рубашка, жалко, но что поделаешь?! Ведь нам без чая никак. Скажу, перефразировав Канта, – чифир – единственное для нас удовольствие, не оставляющее укоров совести. Вот так! – Когда он говорил, то кривая улыбка не сходила с его бледного лица. В будущем, встречая уголовников с богатым тюремным стажем за плечами, я не видел ни у одного из них искренней, широкой улыбки во весь рот, а только кривой излом губ с тенью страдания.

– Постойте, а разве мы сейчас не в тюрьме? – спросил я настороженно.

По камере прокатилась волна смеха, и кто-то даже с другого конца помещения с любопытством пришёл посмотреть на чудака, который не знает, где он находится.

– Нет, если бы это была тюрьма, то я бы первый в ней застрелился, – засмеялся седой господин. – Тюрьма, Стас, впереди, а это изолятор временного содержания. Сюда будут привозить тебя периодически для допроса у следака, на очную ставку и другую хрень – популярно объяснил мне Салага.

– А в тюрьме как жизнь проходит, расскажите мне, пожалуйста. Что мне там делать? Как себя вести? Я слышал, что везде свои законы: в армии одни, в тюрьме другие, – говорил я доверчивым тоном, чувствуя благожелательную атмосферу, хотя и видел, что на меня смотрят, как на наивного, неискушённого. Для них я казался смешным лохом.

Саня допил последний глоток чая, слегка поморщился, закурил сигарету и, выпустив густой клуб дыма, начал с удовольствием и добродушно:

– Какие «пожалуйста»? Я тебе и так обязан разъяснить наш тюремный уклад. В общем, жизнь в тюрьме идёт своим, особым чередом. Но, в сущности, однообразно! Блажен тот, кто сможет там найти себя. То есть занятие по способностям и душе. У такого и время быстро пройдёт, и в глазах людей он будет в почёте. Если в армии, о которой ты упомянул, живут по уставу, то в тюрьме живут по понятиям. Этими неписаными правилами должен руководствоваться каждый порядочный арестант. Мудреного в них ничего нет и большей частью эти правила позаимствованы из Библии.

Сидевшие рядом слушали, затаив дыхание, а Салага не спеша разъяснял:

– Приведу пример, – сказал он коротко, – не убей, не укради, не ври, на людей не клевещи, уважай достойных, ближнему в трудную минуту помоги, ну и другие, о которых тебе пока рано знать, ибо пища сия будет для тебя жестка. Главное, что сейчас ты должен уяснить – в любой ситуации, будь человеком! Если не знаешь, как поступить, спроси у своей совести, ты молодой ещё, неиспорченный, поэтому она тебя не обманет. Она будет верным советчиком на твоём тернистом пути. Но даже если и совершишь ошибку, а «молодому ошибиться, что воды напиться», – засмеялся он, – нормальные люди тебя всегда поймут. Первое время больше слушай и меньше говори. Как любят выражаться евреи «человеку дано два уха и один рот, чтобы он меньше говорил, и больше слушал». Вот так! « Да будь в нашем доме приветлив, а не приметлив», и всё у тебя будет путём, – с расстановкой произнёс он, и затушил об пол сигарету, докуренную до фильтра.

– Спасибо за науку, Саня, – от души поблагодарил я.

– Пока не за что. «Виноград у винограда цвет перенимает, а человек у человека опыт». – Было видно, что ему нравилось поучать молодёжь, делиться своими этическими взглядами и житейским опытом. Мне показалось, что он обладал определённым авторитетом, и это ему весьма льстило. Меня занимал ещё один вопрос, но он был столь пикантным, что я никак не решался высказать его вслух. Хотя, судя по всему, доверие между мной и Салагой уже установилось, и он смотрел на меня тёплым взглядом опекуна. Собравшись с духом, я всё-таки рискнул:

– Саня, я ещё вот что хочу спросить, – когда я находился в отделе ГНК, следователь мне сказал, что даст указание в тюрьму и меня посадят к «петухам». Как мне быть, подскажи, а?! – застенчиво спросил я, ожидая его реакцию.

– Вот уроды, мать их…, – презрительно бросил он. Небрежно смахнул пепел со штанины и, нахмурившись, продолжил, – нет, не станут они этого делать! В этом смысла нет, да и шум по тюрьме может прокатиться. Этим приёмом они жути гонят на новичков, запугивают. Но дальше угроз дело не дойдёт. Короче, не бойся! – хлопнул он меня по плечу.

– А если, вдруг, я всё-таки окажусь в такой камере, как мне быть?- не унимался я.

– Если окажешься перед такой хатой, то постарайся сделать всё, чтобы только в нее не зайти. Ну, а если уж ты в ней оказался, то волей-неволей тебе придётся всех этих жильцов из нее выломить, то есть выселить тут же. А вот как ты это будешь делать, уже твоя забота. Можешь мирно решить, а можешь и силу применить.

– А почему бы мне самому из нее не смотаться? – наивно спросил я. Салага с трудом сдержал смех.

– Потому что ты порядочный зэк и тебе этого делать нельзя, на нашем языке это называется «сломиться из хаты». А для нашего брата это неприемлемо.

– Понятно! А можешь назвать мне эти камеры, на всякий случай.

– Можно. Запоминай, их всего три – девятая, сорок четвёртая и восемьдесят восьмая.

Я взял авторучку и записал эти три зловещие цифры себе на ладонь. Но и это вызвало общий смех сокамерников. За второй кружкой чифира я рассказал ребятам, как ко мне подсаживали агента (таких агентов называют «подсадными утками»), и как мне удалось его изобличить. Этим я рассчитывал подняться в их глазах, демонстрируя свою смекалку и находчивость. Но результат разочаровал меня.

– И что же ты сделал с этой «уткой»? – спросил серьёзно Салага.

– Да ничего.

– Зря!- нахмурил он густые брови.- Запомни, щегол, «нестриженный ноготь в мясо растёт». Если его не вырвать, он много бед принесёт.- Изрёк Салага тюремную мудрость, выставив перед моим носом указательный палец.

Скоро нас ожидал этап в тюрьму, и мне было необходимо побыть одному, чтобы осмыслить услышанные назидания, да и подготовиться к предстоящему. Я залез на верхнюю шконку и прилёг, поджав ноги, так как вытянуться в полный рост было невозможно. В ногах сидел бородатый человек с отрешенным видом. Он только и делал, что свирепо чесался и зло кряхтел, вероятно, мучимый вшами. Я закрыл глаза, но не смог сосредоточиться из-за беспорядочного гула – народ шумел, как на рынке. Казалось бы, какая может быть жизнь, у этих, запертых в четырёх стенах и лишенных самых привычных благ, людей. Но, оказывается, человеческая деятельность не знает строгих рамок и находит существование даже в таких условиях. «Пчелиный улей» гудел. Жужжал назойливо, не умолкая!

– Сергеев, Кравченко, Ильин… – кричал капитан, и заключенные с сумками в руках, как сайгаки запрыгивали в железную утробу «воронка». После того, как нас утрамбовали, точно селёдку в банки, в маленькие, так называемые «стаканы», машина тронулась. В «стакане», размером один метр на метр, помимо меня, было ещё два человека, – один сидел на узкой деревянной лавке, а мы стояли, склонившись над ним, от того, что высота этого сооружения была гораздо ниже нас.

Мой рост в 190 сантиметров создавал мне особые неудобства, так как пришлось согнуться в три погибели и навалиться на гражданина, сидевшему на лавке. Брюки, широковатые в поясе, без ремня с меня постоянно спадали. Нас раскачивало и трясло по ухабистой дороге. Я был вынужден одной рукой упираться в стенку «стакана», а другой подтягивать свои спадающие штаны. Как всё-таки трудно обходиться без привычных, а главное, необходимо-функциональных вещей, – как ремень и шнурки.

Господин также чувствовал себя некомфортно и начинал смотреть на меня злобно, а беспощадные кочки то и дело сталкивали нас друг с другом. Через десять минут мы уже обильно вспотели под раскаленным железом «воронка» и становилось тяжело дышать. Это была настоящая парилка. Руки, которыми я упирался в стенку, чтобы не навалится на сидящего господина, полностью затекли, и я уже не мог сопротивляться. Мне пришлось опустить их на его мокрую лысую голову.

– Да что вы себе позволяете? – вскипел он, – Уберите свои руки, сейчас же!

– Тогда давайте поменяемся местами. У меня нет больше сил упираться в стену! Поверьте, я это делаю не по своей воле, – сказал я ему.

Он промолчал, не желая покидать насиженного места. До конца пути господин лишь поглядывал на меня уже не злыми, а грустными глазами; на каждой кочке лбом ударяясь мне в живот. А если конкретней, то лицом в пах! Со стороны это могло бы сойти за сцену из порнофильма.

Пусть же будет стыдно тому, кто создаёт для людей такие унизительные условия, а не мне, пишущему эти строки.