После возвращения из Винницкой тюрьмы и испытанных неоднозначных чувств, в Киеве я пробыл недолго. Управление исполнения наказаний на этот раз вспомнило о написанном заявлении насчет колонии №76. И ближайшим же этапом, следующим в направлении Львова,  туда меня и отправили.

Сам этап прошел без происшествий и ничем особенным не запомнился. В этот раз не ехал со мной Паша, любитель разнообразных приключений. Неторопливо беседуя с пацаном, который следовал в соседнюю лагерь на Волыни,    я и не заметил, как прошли восемь часов в «Столыпине».

Вот и она, станция Рафаловка. Ночь с 23-его на 24-е ноября 1996 года. Начинающаяся зима, падающий первый снег. Осужденные выпрыгивают из вагона, отбегают на пару метров и садятся на корточки, руки за голову. Сумки перед собой. Вокруг конвой с автоматами и лающие собаки. Две. Хотя, в ту ночь было темно и холодно и даже эти две овчарки не очень-то хотели лаять.

Аккуратно наблюдая из под сцепленных на затылке рук процесс высадки зеков, в тусклом свете далеких станционных фонарей выглядящий особенно ирреально, почему-то подумалось: «А вот сажают же иногда некоторых прокуроров, судей и даже замминистров! И что они чувствуют, когда едут этапом и так сидят на перроне? Мне неприятно, а им вообще наверное вешаться хочется. Хорошо еще, когда этап ночью и людей нет. А ведь бывает, что и посреди бела дня прямо посреди крупной станции на перроне сгрузят и держат в такой позе десять минут. Чтобы все видели».

Следующее, что хорошо запомнилось из первых впечатлений на Ровенской земле – не очень трезвые встречающие конвойные из роты охраны колонии. Местные жители, наполовину в ВэВэшной форме, наполовину в одежде колхозников. Возможно, форма у них была одна на всех и кому-то досталась шапка, кому-то бушлат, кому-то пятнистые штаны. Поэтому один был сверху военный, снизу земледелец. Другой наоборот. Всего охраняло нас, прибывших зеков, человек пять.

Несмотря на глубокую ночь, адреналин не давал спокойствия. Из-за того, что у каждого из этих полупьяных сельских мужиков был автомат. Даже собака их показалась слегка подвыпившей. Лаяла она каким-то пропитым голосом. Однако для них это было нормальное состояние, обычная работа. Без всяких эксцессов наш этап был доставлен под ворота колонии.

Один из первых, задаваемых при встречах на этапах арестантами из разных колоний друг другу вопросов, такой: «Как принимают этапы?». По тому, что и как происходит с вновь прибывшими, сразу выяснятся, какая по «цвету» колония. «Черная» или «красная».

На лагере, где живут по «понятиям», поддерживаются «воровские традиции» и администрация явно в дела осужденных не вмешивается, принимающей смене контролеров не придет в голову сразу после первого обыска и положенной стрижки предлагать подмести с пола волосы. С целью определить, кого «ломать», а кого нет.

Если же лагерь «красный», то после такого «предложения» отказавшегося взять в руки веник автоматически определяют в «блатные» и через избиение руками, ногами и дубинками, пытаются перевести из одной «масти» в другую. Иногда, правда. бывает, что инструкциями с самого верха зеков бить запрещается, и «блатного» просто изолируют от всех остальных, определяют сразу в ШИЗО, затем в ПКТ, где он сидит с такими же, ожидая отправки на «крытую».

Тех же, кто считает возможным провести уборку помещения, не ожидая её окончания, отправляют в «этапку». Камеру, в которой содержатся первую ночь прибывшие.

 

Я и еще восемь человек, прибывшие в ту ночь вместе со мной на Рафаловку, как и предполагалось, попали на «черный» лагерь. Никого не били, веник брать не заставляли и довольно быстро поместили всех в камеру.

«Этапка» в колонии №76 находится в том же одноэтажном строении, что и             ШИЗО/ПКТ. И представляет собой обычную камеру изолятора. Из-за того, что этап прибыл в ночь с субботы на воскресенье, нам пришлось провести в ней еще и следующие сутки.  В выходной день не было никакого начальства, которое должно оформлять новоприбывших.

Впоследствии инструкции изменились и этапников стали переводить в карантин на следующее утро, независимо от дня недели. Но в том ноябре мы имели возможность в полной мере прочувствовать все «прелести» нахождения в камере ШИЗО колонии, помещении с разбитыми стеклами и без отопления, со стенами покрытыми традиционной «шубой» и тускло светящейся лампочкой. Ничего еще не успев нарушить.

Описываемая камера рассчитана была на четыре человека и поэтому для нас, девятерых, те тридцать шесть часов прошли быстро. Как всегда нашлись люди, с кем имелись общие темы для разговора. Да и обсуждение вопроса, занимавшего в тот момент всех присутствующих – каков же все-таки лагерь, где мы оказались, не давало возможности скучать. Холод в камере, многим создающий дискомфорт, лично меня не пугал. Я не зря еще до этапа на Винницу, поменял свою дубленку (в колонии запрещенную) на сравнительно теплую фуфайку. Продукты, имеющиеся у присутствующих, были разделены на всех. Несколько раз на факелах, сделанных из простыней, варился чай. Выпивался. Разговор протекал. Время шло.

В 9 утра понедельника нас вывели из барака ШИЗО/ПКТ и повели по плацу, называемому в лагере «стометровкой», к двухэтажному строению, в котором находился карантин.

 

В любой колонии с каждым осужденным, вновь прибывшим или вернувшимся, приехавшим из другого лагеря или переведенным с другого отряда, на новом месте кто-то должен провести ознакомительную беседу. Для того, чтобы с одной стороны, ознакомить его с установленными правилами поведения, с тем, как решаются различные вопросы, общие и личные, где что находится, чем можно пользоваться, чем нет и многим другим. С дугой стороны, чтобы определить, что из себя новичок представляет, кем живет и, исходя из этого, какую нару ему выделить.

В колониях с «красным» режимом это дело завхоза и ответственного офицера. С режимом «черным» - прямая обязанность «смотрящего».

«Смотрящим» карантина на 76-й тогда был чеченец. Звали его Васген. Здоровый, метр девяносто ростом, он сразу внушал к себе уважение. Поздоровавшись с каждым из прибывших (ему уже сообщили, что «чертей» и «обиженных» с нашим этапом не пришло), он сказал, что ознакомительная беседа переносится на вечер, так как он всю ночь был занят (играл в карты), не спал и сейчас решать ничего не хочет.

Тем не менее я и еще двое приехавших со мной киевлян, собрав сигарет и чая, минут через тридцать после разговора с чеченцем подошли к одному из его семейников на карантине и сделали полагающиеся взносы в «общак». Разговорились. «Блатной», а это был тоже не малых размеров парень из Ровно, по виду спортсмен, еще до вечернего общения со смотрящим ввел нас троих в курс дела.

Рассказал он о положении (так говорят) на лагере, что приемлемо, что нет. Как происходит распределение по отрядам, кто в лагере работает и на каких работах. Выяснилось, что выход на промзону обязателен, но при наличии небольших, по меркам свободы, средств (до 10 долларов в месяц) на работу можно не выходить. Норма выработки на общей работе, не важно на какой, будь то плетение сеток для картошки из капроновой нитки или переборка пакли (льноволокна), стоит одну пачку сигарет без фильтра за одну смену. Договориться, чтобы кто-то работал и выполнял норму, «порядочному пацану» не проблема, помощников хватает.  

В столовую можно ходить по желанию, администрация за невыходы на режимные мероприятия почти не наказывает, «блатные» туда вообще не ходят. Зарядки нет, проверки проходят быстро, посчитали и разошлись. Подъем, конечно, присутствует, и на утреннюю проверку построиться необходимо. Но потом можно идти дальше спать и никто ничего не скажет.

Насчет «общака», хоть мы и знали в общих чертах, что к чему, было сказано отдельно. Сигареты, чай, продукты питания, деньги. Все принималось. Вдруг если предполагались поступления в виде «плана» или боле сильных наркотиков, то половина должна была автоматически идти в «общак». Так как «пацаны» «страдают», а это самое лучшее, что может их от «страданий» избавить. На некоторое время. Хоть меня этот вопрос не особо касался лично, слушал я с интересом и пытался все запомнить.

Общение наше затянулось до вечера. В завершение разговора семейник смотрящего карантина пожелал нам фарту в жизни на лагере и отсутствия «боков» и «непоняток». Меня слегка озадачила фраза, относившаяся ко всем, но сказанная глядя именно на меня. О том, что перед окончательным разговором с Васгеном еще раз необходимо подумать, все ли с «прошлым в порядке» и если есть что сказать, лучше сразу это сделать.

Впоследствии я узнал, что касалась она одного из двух присутствующих кроме меня этапников, который приехал из СИЗО не рассчитавшись с карточным долгом и еще об этом не сообщившим. Но, исходя из соображений определённым образом понимаемой в тот момент целесообразности, я посчитал необходимым рассказать смотрящему о том, что по одному делу со мной проходит бывший сотрудник СБУ, а потерпевшие мои – киевские рэкетиры.

Чеченец отреагировал на эту информацию без каких либо эмоций. «Делюга твоя, - говорит, - твое личное дело. Потерпевшие, подельники. Какая разница, кто кем был. Главное, что бы у тебя все было с прошлым в порядке, не «крыса», не «петух», упаси бог. Если жил в СИЗО порядочной жизнью, братве внимание уделял, то и тут все нормально будет».

Выделили нам, приехавшим киевлянам, нормальные нары в спальном помещении на втором этаже карантина и пошел отсчет дней , месяцев и лет жизни на лагере.

 

Возможность свободно выходить из помещения, гулять по улице, хоть и ограниченной забором локального участка карантина, доставляло мене первое время неописуемое удовольствие. Конечно, после трех лет пребывания под замком в камерах по шесть квадратных метров и передвижения только в сопровождении конвойных, лагерь казался почти свободой.

На следующий день в гости начали заходить земляки, которые уже некоторое время пробыли в этой колонии. В те времена, что тоже характерно «черному» режиму, сделать это было не тяжело. Карантин находился между бараками жилой зоны и зоной промышленной. Каждый желающий мог по дороге с работы на пятнадцать минут забежать к этапникам, узнать, кто приехал, кто еще сидит в СИЗО, поговорить со знакомыми, если такие имелись.

Так как я пробыл на Лукьяновке достаточно долгое время, нашлось несколько человек, сидевших в разное время со мной в одних камерах. И еще больше, просто слышавших обо мне. Кое кто встречался с моими подельниками. Один парнишка, Руслан его звали, даже забегал к нам по дороге на работу и оставался на карантине вместо выхода на промзону.

Вопрос о том, обязательно ли ходить на промку, становился ясен на примере. На отряде, оказывается, начальник мог увидеть не вышедшего на работу зека и или довести его туда самого, или, что чаще, потребовать какую-то мелкую взятку. Сигарет пачку или немного денег (до двух гривен в те времена).  Если ни того, ни другого не было, оставаться на отряде было опасно и мой знакомый проводил время на карантине.

Он же в первый выходной пригласил меня к себе в гости. На отряд.

 

В конце 1996-го года в Полицкой Исправительной Колонии №76 содержалось около 2000 осужденных. Распределены они были по 15-ти отрядам, которые, в свою очередь, находились в 7-ми общежитиях, каждое из которых в отдельном локальном участке.

1-й отряд, на котором жили преимущественно работающие в хозяйственном обслуживании колонии осужденные, располагался по соседству с карантином и отдельно от всех остальных отрядов. Посередине между промышленной и жилой зонами, неподалеку от дежурной части.

До основной жилой зоны, где находятся локалки остальных отрядов, от карантина можно дойти, оставляя по правой стороне столовую,  по левой отгороженное отдельным забором футбольное поле.

Пройдя через тяжелые металлические ворота, с обязательной колючей проволокой над ними, попадаешь на «стометровку» - довольно длинный «коридор»,  который составляют высокие заборы локальных участков с одного бока, забор стадиона (если повернуть налево) и стена подсобных помещений столовой (направо) с другого.

Левее над воротами контрольный пункт, пост контролеров, дежурящих на жилой зоне.  Не обделённые чувством юмора зеки прозвали это строение «петушатней», что не лишено определённого смысла. В те времена калитки локальных участков открывались электрическими замками с пульта, который находился на этом посту. Но бывало часто, что контролеры ходили по территории, а наверху сидел помогающий администрации «петух», который жал на кнопки и открывал-закрывал локалки. Да и сами контролеры, находящиеся в этой будке издали напоминали петухов в курятнике на жердочке.

Сразу напротив ворот, ведущих на стометровку, вход в локалку 4-го и 5-го отрядов.   Четвертый отряд, зеки на котором работали в основном в швейном цеху, занимал 1-й этаж  общежития.  Пятый – работники инструментального цеха, специалисты по изготовлению ширпотреба из металла и из дерева, работники отдела технического контроля (тоже зеки) и другие осужденные, получающие начисления по ставкам, считавшиеся «козлами» -  находился на 2-м этаже.

Правее локалки отрядов 4 и 5 находились отряды 3 и 6. А за ними 2 и 8. По левую сторону от центра стометровки общежитие отрядов 7 и 9, за ним трехэтажное здание отрядов 10, 11 и 12. За трехэтажкой  запретная зона с тремя рядами заборов. Через стометровку, почти напротив калитки находилась такая же, ведущая в локалку 13, 14 и 15. Еще одно трехэтажное здание. Последние два барака отличаются друг от друга тем, что 10, 11 и 12 отряды представляли собой помещения «кубриковой» системы.   На этаже помимо кабинета начальника отряда, «шурш» (каптерок)  завхоза и смотрящего, помещений для приема пищи («пищёвки») и для сумок с вещами («баульной»), раздевалки и умывальника, находится не одно большое спальное помещение на всех зеков, а двенадцать комнат на 8 человек каждая.

Все эти подробности я узнал как раз тогда, когда в первое же воскресенье, не находясь на лагере и недели, совершил поход в гости к пригласившему меня  Руслану. После утреннего посещения столовой он не пошел к себе на отряд, а дождался, пока будет завтракать карантин. (Завтрак происходит в строгом соответствии с распорядком дня, сначала отряды, после них уже, в последнюю очередь, карантин). Мы встретились и пошли к нему в локалку.

Руслан жил на 15-м отряде, в той трехэтажке, которая не была поделена на «кубрики».  Как и любые новые впечатления во всех без исключения местах, относящихся к системе исполнения наказаний, вид большого отряда остался в памяти навсегда. Спальное помещение напоминало тюремную камеру, только очень большую. На 180 человек. Четыре ряда нар, начинающихся в двух метрах от входа. Каждый ряд по два яруса. Проход между рядами шириной где-то около метра. Тусклый свет, исходящих от лампочек по 40 ватт. При чем не во всех местах, где они могли бы находиться. Сигаретный дым, поднимающийся к потолку и создающий впечатление тумана, через который мутно просматривался весь в грибке и потеках серый потолок.

По так называемым «купе», пространстве между двумя рядом стоящими двухъярусными нарами, сидят зеки. Занимаются кто чем. Пьют чифирь, играют в нарды, некоторые читают. Многие сидят и при помощи деревянного челнока, подцепив капроновую нитку к «быльцу»  (спинке нары), вяжут овощную сетку. Из-за чего очень напоминают пауков в оплетенном паутиной чулане. (У меня еще тогда возникла ассоциация с популярными у арестантов наколками , изображающими пауков).

Руслан, увидев с каким любопытством я рассматриваю всю обстановку, и особенно мужиков, плетущих сетку, сразу пояснил мне, чем они занимаются. Шесть сеток, то есть дневная норма, стоят пачку сигарет б/ф (без фильтра). За день можно сплести до 18 штук. И на промке продать тем, кто сам не работает. Спрос есть постоянный. Так чего же зря терять целый день, хоть и выходной? Для многих сигареты и чай гораздо важнее, чем книжку почитать или телевизор посмотреть. Администрация, правда, не поощряет такое производство на жилой зоне. И при обходе контролеры, если видят нитку или находят уже готовые сетки, могут изъять и то, и другое. Поэтому приходится ставить «шары» (так на 76-й называлось наблюдение за входящими в локальный сектор или на отряд работниками администрации).

На «шарах» стоят или «шныри», или «крысы», что часто совпадает. «Крыс», то есть зеков, совершивших воровство у своих, таких же зеков, в те времена не только наказывали физически, но и определяли на подсобные работы. Такие, как уборка помещений, разнос бачков с едой в столовой («заготовка») и наблюдение за администрацией. За невнимательное наблюдение били. Ну, а тому «шаровому», который не углядел за входящим контролером (или, упаси Бог, опером), в следствие чего кто-то из «блатных» заставался в момент распития самогона, игры в карты или еще чего-либо запрещенного, была гарантирована санчасть на месяц как минимум. Во избежание таких неприятностей «блатные» ставили двойные, а в некоторых случаях и тройные «шары».

Мужики же просили кого-то одного, платили ему часть заработанных сигарет, отсыпали чая и плели сетку. Напрягая при этом слух, не «маячит» ли «шаровой».

Пока я наблюдал за жизнью большого отряда, Руслан сварил чифирь. Мы прошли в его «купе», я скинул свою фуфайку, еще без нагрудной бирки (её требовалось сделать после распределения на отряд). Мне дали на время другую, принадлежащую кому-то с трёхэтажки. Это должно было помочь, в случае обхода контролеров. Увидев меня с биркой, которая свидетельствовала бы о том, что я с этого отряда, не зная при этом меня лично, вопросов о том, почему я тут нахожусь не возникло бы. 

 В процессе чайной церемонии я познакомился с семейником Руслана, который был тоже из Киева. Затем мы вышли в локалку, они покурить, а я поговорить и понаблюдать за движением на улице. Основная часть которого заключалась в том, что  люди выходили из общежития и шли к туалету, покосившемуся строению находившемуся около забора, метрах в 15-ти от входа в барак.

«Да, - подумал я тогда, - в этом месте сейчас далеко не конец двадцатого века. «Удобства» для четырехсот человек, живущих в трехэтажном здании находятся на улице!». Это был первый и последний  раз, когда я этому удивился. Потом уже это воспринималось как само собой разумеющееся. А со временем о том, что нормальные люди живут в квартирах с отдельным туалетом и краном с горячей и холодной водой, я вспоминал только случайно, видя по телевизору.   Забегая далеко вперед, скажу, что к окончанию моего срока, на девятом году ХХI века, туалеты на всех, кроме первого, отрядах в колонии так и оставались на улице. Цивилизация по-прежнему не коснулась пенитенциарной системы. В этом аспекте.

После перекура мы опять поднялись наверх. На этот раз в пищевку. Незадолго до того или Руслан, или его товарищ получил посылку, и на обед у них была мивина,  домашний салат из литровой банки и варенье на десерт. Таким скромным, но по меркам колонии очень даже неплохим обедом, меня угостили. Потом мы вместе попили кофе с печеньем, и я уже стал собираться обратно на карантин.

Но Руслан не хотел так быстро заканчивать мою экскурсию по отрядам и предложил  сходить в гости к еще одному нашему общему знакомому, который сидел на 4-м. Напомню, что локалка этого отряда находилась сразу при входе на стометровку.  

Из калитки мы вышли без происшествий. Около входа на отряды 4-5 мы остановились.  Поблизости не было видно контролеров, и мой «сопровождающий» стал кричать, глядя на стометровку что-то типа «Манюня, четыре-пять  нажми!». «Манюней»  звали того самого «обиженного», который помогал стометровщикам дежурить на пульте. Пока тот ориентировался в кнопках, со той стороны забора появился один из контролеров. Мы, будучи увлечены перекрикиванием с Манюней, конечно же его не заметили. И в открывшейся  железной двери столкнулись со стометровщиком.

Руслан с ним был знаком. Это был молодой сержантик, его тезка. Но, так как первым он увидел меня, и, будучи удивлен отсутствием у меня нагрудной таблички с фамилией и отрядом, спросил кто я такой и откуда. Не забыв после чего записать  в блокнотик мою фамилию и то, что я еще этапник и должен находиться на карантине.    Я еще не знал толком, чем мне это грозит, и особо не огорчился. Руслан же несколько взволновался и, отведя контролера немного в сторону, стал ему что-то живо объяснять.  После чего подошел ко мне и сказал, что «все будет нормально, никто ничего писать не будет». Не совсем еще понимая о чем идет речь, я все-таки поблагодарил своего друга и за его разговор с сержантом, и вообще за гостеприимство. И в сопровождении этого стометровщика вернулся на карантин.

Впечатлений и информации было достаточно. Да и элементарно болели ноги. Совершить такое путешествие после того, как максимальное расстояние, которое я мог проходить в течении предыдущих трех лет, были три метра в камерах и подъем (или спуск, в зависимости от корпуса) на прогулку, было сродни туристическому походу в лес или горы.

Вечер этого дня прошел в моих рассказах об увиденном, который с удовольствием слушали мои знакомые по карантину, такие же этапники. Спал я сном ребёнка.

Утром, после проверки и завтрака, дневальный по карантину сообщил мне, что меня вызывает к себе «замполит». В те времена не было отдельной должности начальника карантина, и за поведением этапников, за решением их бытовых вопросов, отвечал заместитель начальника колонии по социальной работе с осужденными. По традиции, оставшейся с советских времен, называемый просто «замполитом».  

Кабинет его находился в стоящем метрах в двадцати от карантина и первого отряда здании «школы». Не знаю, учили кого-нибудь когда-нибудь в той школе, но застал я это здание уже в процессе ремонта. Через год там открыли новую санитарную часть учреждения.

Дневальный проводил меня до описанного здания, показал дверь в кабинет, и вернулся на карантин. Я, постучав, зашел. О том, что заходя в кабинет начальства, необходимо внятно называть фамилию, имя, отчество, срок и статью, я знал, и поэтому раздражение сидящего в кабинете капитана не повысилось. По сравнению с тем, в котором он находился из-за того, что пришёл рапорт от младшего инспектора, сержанта такого-то (обманул, все-таки тезку!), о нарушении локального режима осужденным, числящимся как раз на карантине. Речь, понятно, шла обо мне.

Мой с ним диалог я тоже запомнил навсегда.

-  Ты, Шемарулин, еще приехать не успел, а рапорта уже получаешь!

-  Ну, надо же когда-то начинать, - ответил я, на что было сказано

-  Не очень правильное начало!

Но я тогда думал, что это с его точки зрения работника администрации не очень правильное начало.  С моей - вполне нормальное. Действительно, что мне тот рапорт? Поощрения мне не нужны, льгот на мою статью не существует. Об освобождении думать не приходится. Важно, как жить тут. И кем. Потому что думая, как просуществовать, можно и вообще не выжить. В связи с этим очень важно создать о себе  определённое мнение со стороны других зеков. То, что не лежит человек на наре «бандеролью», а интересуется происходящим, вникает, как люди живут - ему плюс. А то, что возможные санкции со стороны администрации его не пугают – плюс еще больший.

Чем могло грозить тогда нарушение режима? Взысканием в виде выговора, лишением посылки (передачи), в крайнем случае ШИЗО на 15 суток. С другой стороны казалось, что такого арестанта не оставят без поддержки и в первом случае, и даже во втором («на яме») не забудут. «Братва» ведь будет видеть, что человек ближе к ним, чем к «мусорам». А жить и общаться чаще придется как раз с представителями «черной масти», как и  во многом зависеть от  отношений с ними. Я не просто это понимал, а был даже искренне убежден в правильности такой жизни на лагере. За три года нахождения в СИЗО «понятия» прочно засели в моем сознании. Поэтому не пытаясь излишне настроить против себя замполита, я объяснил свой поход чистым любопытством и желанием провести время.

Разговор, правда, у нас закончился на оптимистической ноте. Мне вручили письмо от мамы, которое уже дня два находилось в цензуре и ожидало выхода на работу ответственного офицера (письма изучаются спецчастью, а потом и начальником отряда, в случае карантина замполитом).

Мама писала, что в день, когда меня отвозили этапом на Рафаловку, она была под стенами СИЗО, хотела попасть на свидание и передать передачу. А за день до того прилетела из Мурманска. Очень расстраивалась, что один день так многое решил. И интересовалась, когда и как она может приехать на свидание в колонию, что разрешено привезти для передачи.

Письмо я прочитал уже вернувшись в барак карантина. Обрадовался тому, что мама на Украине, готова приехать, привезти передачу.  Если бы я тогда знал, что её переживания за меня с момента ареста уже вылились в последнюю стадию рака желудка и ей оставалось жить несколько месяцев, радость моя могла бы обернуться депрессией. Но или Бог меня охранял от таких переживаний, или просто мне таким хитрым образом везло в жизни, я не думая ни о чем плохом сел писать ответное послание.

Сразу же возникло множество вопросов. Первый – как добраться до этой колонии из Киева. Нам то проще, приехали не зная дороги. А какой кратчайший маршрут предложить родным? Имелось два варианта. Или нормальным скорым поездом до узловой станции Сарны, или пассажирским, очень медленным, тем, к которому цепляют арестантские вагоны, до Рафаловки. Каждый маршрут имел больше минусов, чем плюсов. От Рафаловки до колонии добираться километров семь. Но поезд останавливается на этом полустанке глубокой ночью, и что делать до утра – непонятно. В Сарны же поезд приходит рано утром. Но до села Иванчи, где и находится колония, еще потом ехать сорок километров. При том, что никакие автобусы туда не ходили. Они проходили мимо по Варшавской трассе, а от неё до села километра четыре надо было добираться пешком.

Так что без такси нельзя было обойтись ни в том, ни в другом случае. И, экономя на деньгах (7 км от Рафаловки), терялось во времени (ночь рядом с рельсами), а сохраняя время, приходилось довольно много платить за поездку из Сарн.

Узнавая все эти тонкости я постепенно проникался всей серьёзностью ситуации. «Да, - думаю, - попасть туда, куда даже рейсовые автобусы не ходят! Остались же еще на Украине такие места! Жить придется в прошлом веке!». А еще рассказывали, что водитель воронка, на котором зеков транспортируют от поезда до колонии, подрабатывает таксистом. Возит родственников от Рафаловки. Только что камеры на замок не закрывает.

По этой причине я окончательно отдал предпочтение маршруту через Сарны и подробно расписал его в письме. К вечеру все было написано, вложено в конверт и по пути на ужин брошено в почтовый ящик, находившийся возле столовой. Началось ожидание первого свидания.

 

Широко известно изречение, что труднее всего ждать и догонять.

Жизнь заключенного представляет собой одно большое ожидание, поделенное на много ожиданий поменьше. Самое большое – ожидание «звонка». Оно делится на ожидание крупных праздников и личных дат: Новых годов, Пасх («зима-лето, год долой, десять пасок и домой!» - зековская оптимистическая поговорка), Дней рождения. Даты и праздники, как правило, связаны с ожиданиями поменьше, но самыми ожидаемыми – длительных свиданий. Потом идут ожидания свиданий кратких (кому везет и у родных есть возможность ездить к ним каждый месяц), ожидания посылок и передач.

А каждый конкретный день делится на ожидание режимных мероприятий – завтрака, вывода на работу, обеда, съема с работы,  вечерней проверки, ужина и отбоя. Хорошо, если получается отвлечь чем-то себя на какое-то время и забыть об этом постоянном, возведенном в степень, ожидании.  Но даже если это и удается при помощи чтения, просмотра телевизора, азартных игр (для очень многих) в свободное время или имея какую-то более или менее интересную работу во время рабочее, все равно! Стоит немного отвлечься, как мысли возвращаются к тому, чего ты конкретно в этот момент ждешь. И проходишь по всей этой лестнице:

«Ага, думаешь, до обеда, например, час. До съема с работы пять часов. До отбоя и, считай, следующего дня, десять. До краткой свиданки, предположительно,   три недели. До длительной – два месяца. До Нового года – шесть. До звонка – пять лет (например, кому не очень много дали)».  

Эти мысли усугубляются, если вдруг что-то не совпадает с предполагаемым ожиданием. Это касается, в основном, свиданий. Если родные не приехали тогда, когда ты этого ожидал, то каждый день после предположительного срока превращается в медленную пытку. Ждешь каждый час, каждую минуту. С начала рабочего дня и до его конца. А  потом ждешь дня следующего и все начинается сначала. При этом в голове прокручиваются тысячи разных вариантов развития событий, миллионы сценариев. Почему не приехали, что могло случиться? Учитывая, что мысли могут меняться только при появлении какой-то новой информации, её полное отсутствие просто сводит с ума. Многих в самом буквальном смысле слова.

Именно этот фактор и влияет на поведение человека, находящегося в местах лишения свободы.

Проще всего в этом плане «блатным». Если это настоящий представитель масти, то освобождения он не ждет. Как очень часто не ждет свиданий, передач и тому подобного по причине отсутствия родственников.   Он просто живет этой жизнью, по понятным ему правилам («понятиям»). Которые предписывают ему следить за поступлениями в общак, за распределением «гревов» оттуда на «яму», санчасть, карантин,  за решением конфликтных ситуаций между зеками. Все это предполагает проведение переговоров с работниками администрации, от рядового контролера до начальника колонии. А еще ежедневные встречи между «блатными» разных отрядов.  Поэтому у «смотрящего»  часто не хватало времени поспать. Ночью, потому что именно тогда и происходила вся «движуха».

Само собой, что в их жизни много тонкостей и подводных камней, зная о которых мало кто с радостью захотел бы жить именно так. Отсутствие давящего на мозги ожидания компенсируется у них постоянной ответственностью за свои действия, решения и поступки перед другими такими же. Из-за постоянной конкуренции в их среде, своего рода борьбы за власть и право распоряжаться общаковыми средствами, регулярно происходят разборки, кидаются «предъявы», решаются судьбы. Не проходило и месяца, чтобы кто-то из блатных не был бы в чем-то уличен и не менял масть на «черта», «крысу» или «блядь». Причем всегда после санчасти.  

У представителей упомянутых только что мастей времени подумать о том, сколько осталось, тоже было немного. Уборки, регулярные и генеральные, «шары», различного рода помощь блатным в решении бытовых вопросов (стирка, приготовление пищи) вряд ли давали такую возможность. Однако понятно, что любой нормальный человек предпочтет находиться наедине со своими, пусть и невеселыми мыслями, чем весело бегать по отряду с веником и шваброй. С утра и до вечера, под презрительными взглядами других арестантов.

Что же касается «обиженных», то в цивилизованном государстве таких содержали бы в отдельных палатах, с ежедневным обследованием у психиатров. Я за все время не встретил на одного, у которого была бы нормальная психика в общем понимании этого слова. И дело тут далеко в не в ориентации. Настоящих гомосексуалистов было очень мало. А остальные, оказавшиеся в «гареме» зеки, попали туда по причине своих изначальных отклонений от норм, что в тюрьме и колонии быстро приводит к «определению».  После чего их ненормальность только усугублялись.

Чувство ожидания угнетает в основном «мужиков». Редко у кого хватает внутренних резервов с этим угнетением справиться. Поэтому, как уже вкратце говорилось, каждый пытается найти себе какое-то более или менее постоянное занятие, отвлекающее от навязчивых мыслей. В одном американском фильме, который я смотрел еще находясь в СИЗО, один персонаж произнес такую фразу: «В тюрьме люди занимаются тремя вещами. Качаются, играют в карты и нарываются на неприятности».

По большому счету так и есть. Хорошо, если занятие, придуманное для себя на лагере, приносит какую-то пользу. Физкультура, чтение, работа, связанная с применением имеющихся знаний и умений. Часто, однако, бывает, что человек срывается в «игры на интерес», нарды или карты. Слава Богу, что нашем  лагере возможность употреблять наркотики была только у ограниченного круга «смотрящих» и их семейников. А то ведь для многих это был бы единственный вариант отвлечься от постоянного ожидания. Но эти методы чреваты именно теми неприятностями, о которых говорил герой фильма.

 

Я пока только начинал чувствовать это давление текущих сквозь тебя минут, часов, дней, месяцев и лет, в конце концов. И первого свидания  дождался довольно быстро. 

Но до того, как ко мне приехала мама с женой, произошло еще несколько немаловажных событий. Первое - распределение на отряд.

Во время пребывания на карантине каждый вновь прибывший на лагерь осужденный задумывается, куда ему лучше попасть. Факторы, влияющие на желание быть распределённым    на тот или иной отряд просты. Многие пытались решить вопрос так, чтобы быть рядом со знакомыми или земляками.

Для кого то важнее было  устроиться на определённую работу. Например в швейный цех, который отличается тем, что в нем зимой сравнительно тепло. Да и работа на «швейке» худо-бедно оплачивалась. Еще плюс был в том, что наличие работы зависело от наличия заказов на продукцию (спецодежду, рукавицы из грубой ткани, «зековские» фуфайки). Швейка могла один месяц сидеть без работы, а следующий трудиться с 8-ми утра до 8-ми вечера в первую смену и с 8-ми вечера до 8-ми утра во вторую без выходных. Это вносило определённое разнообразие в жизнь и многие отсидевшие не один год зеки советовали мне попытаться попасть именно на швейку. С моим сроком, говорили, это самый правильный вариант.

Поначалу я последовал совету знающих людей и так и сделал.

На девятый день нахождения на карантине этапников вызывают к начальству. На первую комиссию в лагерной жизни зека. Этих комиссий будет еще несколько. У кого больше, у кого меньше. Больше у тех, кто решит жить жизнью «нелегкой , но интересной» (есть такая поговорка про блатную жизнь). Так как перед тем, как перевести осужденного в ШИЗО или ПКТ, его вызывают на прием, рассматривают нарушения, зачитывают подготовленные «отрядным» документы и затем начальник колонии подписывает постановление о содержании в упомянутых местах.

Если осужденный не склонен постоянно нарушать режим содержания и конфликтовать с администрацией, он за время отбывания может поучаствовать в трех-четырех таких комиссиях. По вопросу о распределении на отряд, по поводу льгот и под конец срока, кто не ушел условно-досрочно, по поводу административного надзора.  Повторюсь, что до 2001-го года по особо тяжким статьям льгот не существовало и некоторые за десять лет бывали на приеме у начальства два раза.

Прием происходил прямо в здании карантина, в отдельном кабинете. Я не постеснялся сказать, что хотел бы попасть на отряд, закрепленный за швейным цехом. На вопрос, умею ли я шить, сказал, что за свой срок научусь точно. Это произвело нужное впечатление  и начальство решило отправить меня на отряд № 4. Как раз туда, куда я пытался пробраться во время своего первого похода по лагерю.

Положа руку на сердце скажу, что работать я тогда особым желанием не горел. И исходил из тех соображений, что на участке закройки можно будет покупать норму, а впоследствии вообще договориться о том, чтобы на промку не выходить. Так мне тоже рассказали. О том, что не все так просто, я еще не догадывался.

Вечером дня распределения я и другие бывшие вместе со мной на приеме этапники сделали себе по два нагрудных знака. Их ввели где-то за год до этого.  Бирка представляла собой тогда дощечку не установленного размера, не больше 8 сантиметров в длину и трех в ширину, обтянутая черным материалом, с написанными белой краской фамилией и инициалами осужденного, и номером отряда. Понятно, что редко кто делал её  самостоятельно. Этим занимался один из осужденных, умеющий рисовать и писать красками. Стоила одна такая табличка всего ничего – две пачки сигарет.

 

Часов в десять дня следующего я и еще двое распределённых на 4-й отряд этапника уже заходили в здание барака. Бросив принесенные с собой «скатки» (матрасы) при входе в спальное помещение, мы сразу же пошли на беседу к блатным. Беседовал с нами семейник смотрящего,  Гены Лысого, так как последний находился на промзоне. Я этому слегка удивился, ведь по слухам блатные на работу не ходили. В разговоре выяснилось, что Гена – скорее очень уважаемый мужик, ходит на работу и даже иногда работает сам. Швейка –  работа, где такое возможно. Иными словами, это было исключение из правила.

Нам еще раз рассказали о принятых нормах поведения, о важности общака, ознакомили с расположением помещений на территории отряда, о том, где живут представители разных категорий зеков и ответили на интересующие вопросы. Запомнилась фраза, проскользнувшая в разговоре. Насчет того, что с этого дня необходимо особенно внимательно следить за своими словами и поступками. Так как это уже не карантин, это отряд и самая что ни на есть лагерная жизнь. Конечно, в течении года вновь прибывший считается этапником и есть такие вещи, которые ему простительны. По причине незнания или первоначального непонимания.  Но, как говорится, первый раз объясняют, второй – поясняют, на третий могут уже и спросить.

В этой связи семейник Гены Лысого посоветовал первое время осмотреться, очень близко ни с кем не сходиться, так как круг общения очень важен. Помните фразу, «кто с кем чифирит, тот тем и живет»? А пока этапнику многое непонятно, торопиться жить не стоит. «Вы, - говорит – по-любому сейчас семейничать с кем-то начнете, земляки вас подтянут. Но думайте при этом, что за срок каждого семейники поменяются еще много раз, некоторые даже врагами станут из-за расхождения во взглядах на ценности, моральные и материальные. А жить то каждому самому придется. И за поступки свои отвечать самому».

В этом ключе разговор наш проходил еще долго. Но так как нам все было интересно, настрой был оптимистичный, и мы не торопились расходиться по нарам.

Первая моя нара была, как и положено, «на пальме». Подо мной (на нижнем ярусе) спал парень, по масти «мужик», которому оставалось к тому времени два или три месяца. До конца срока. А всего он сидел восемь или девять лет. Естественно, первым на отряде я познакомился с ним. На работу он уже не ходил. В те далекие времена  уже за три месяца до конца срока зек мог не выходить на промзону совершенно официально. Типа, готовился к освобождению. Оставшееся до съема с работы время я провел в разговоре с ним.  Он рассказал мне про работу на швейке, про первую, вторую и третью смены, о том, тяжело и долго ли научиться шить на швейной машинке и о многом другом.

Потом с работы пришла первая смена. После проверки, как водится, появившиеся на отряде этапники и я в том числе, стали объектом особенного внимания у всех интересующихся. Мы ведь тоже имели, что рассказать и о чем вспомнить. Про киевский СИЗО, про этапы, про тюрьму винницкую, где я случайно побывал. Поднявшийся (так говорят о зеках, которые переведены на отряд с карантина или, например, вышедшие из ШИЗО) со мной парнишка из Ровенской области рассказал об обстановке в тюрьме этого города.      

Любопытство зеков в этом плане очень легко объяснить. Многие безвыездно сидят на одном лагере долгие годы и единственный доступный способ получения информации - такие же зеки, которые откуда то приехали и что-то новое видели. В таких разговорах сразу вспоминаются совместные друзья, однокамерники, а бывает, что и находятся даже знакомые между собой еще со свободы люди.

Своих знакомых я, правда, не встречал ни разу за срок. И слава Богу. Это значило, что люди моего круга общения в тюрьму попадают редко, а если и случается, сидят там недолго. И до колонии не доезжают. Но вот сокамерники моих сокамерников нашлись. Как и киевляне, которые меня знали по слухам. Само собой, я этому обрадовался. И, забыв о том, что советовал блатной, сразу же согласился на предложение вместе поужинать с двумя пацанами из Киева. Что автоматически делало меня их семейником.

Можно сказать, что мне повезло. Я не ошибся в этих парнях и они оказались вполне нормальными. Жили «мужиками», ходили на работу, но иногда позволяли себе небольшие нарушения, из-за чего определенным уважением у «братвы» пользовались. Ну и из-за регулярного «уделения» внимания общему. Один, Юра, где-то на пару лет младше меня, с одного из районов на левом берегу в Киеве. Второй, Сергей, откуда-то с Виноградаря. Нам было о чем поговорить, кого вспомнить. Ну и понятно, что их возможность осветить некоторые непонятные мне еще вопросы жизни на отряде, тоже играла важную роль.

 

Ну и жил бы я на 4-м отряде, ходил бы на работу в швейный цех, шил бы рукавицы, не хватал рапортов и освободился бы на пару лет раньше! Но кто же тогда предполагал, что через четыре года изменят уголовный кодекс и появятся льготы даже на мою, самою тяжелую из всех, статью? Может я повторюсь, но в конце 1996-го года на свою жизнь в колонии я смотрел под углом зрения человека, отсидевшего в СИЗО три года, наслушавшегося рассказов «строгачей» и «особиков» о том, что по их понятиям правильно.

Это и сыграло свою роль в том, что на 4-м отряде я пробыл недолго. На следующий день, после вечерней проверки, пришел в гости пацан. С 10-го отряда. Того самого, где кубрики. Именно ко мне. Нашел меня через дневального по фамилии и имени, поздоровался ( я - «Кеша»), и предложил мне сходить с ним на трехэтажку. Там, говорит, есть пацаны, уважаемые на лагере, которые про меня слышали и очень хотят познакомиться лично. Мне все было интересно, а новые знакомства с серьёзными людьми вдвойне, и я с удовольствием собрался (накинув шапку и фуфайку) и пошел вместе с ним.

Меня сразу впечатлило, что контролеры, стоявшие неподалеку от выхода из локалки 4-го отряда, сделали вид, что нас не заметили. Даже тогда, когда Кеша три раза крикнул волшебную фразу «Манюня, пи*ар, нажми 10-11!». На мое удивление Кеша обратил внимание и сразу пояснил, что с мусорами договорился и я спокойно, аж до отбоя могу сидеть на трехэтажке. А потом он проводит меня обратно. Стоило это недорого. Пачку американских сигарет.

Поднялись мы на 2-й этаж, занимаемый 11-м отрядом. В 3-м кубрике нас уже ждали, чай был заварен, шоколад, конфеты лежали рядом с кружкой на небольшом столике. Столик стоял посередине хаты.

Помещение напоминало тюремную камеру на восемь человек. Только без туалета. И со сделанным силами и средствами живущих в нем зеков, ремонтом. Обои на стенах, нормального вида тумбочки, шторы и тюль, встроенные деревянные шкафы, антресоль над входом. В общем, было довольно уютно.

Присутствовало пять человек. Не считая меня. Кеша познакомил со всеми. За знакомство чифирнули, после чего пошел разговор. Оказалось, что пригласил меня в гости Витя, парень из районного центра, находящегося недалеко от  Киева. На свободе он занимался спортом. Не каким-нибудь, а кик-боксингом. Достиг определённых успехов, выступал на разных соревнованиях, в том числе и международных. Посадили его, как  часто бывало со спортсменами в те годы, за вымогательство и разбойное нападение.  По делу с ним шли его друзья, такие же боксеры, его знакомые по спортивной школе и институту. С одним из них я жил некоторое время в 147-й камере киевского СИЗО. Были мы в дружеских отношениях, даже зарядку делали вместе во время прогулок. 

Витя, прозвище которого было, само собой, Кикер (кик-боксер), будучи человеком довольно оригинальным, местами скрытным и все просчитывающим на несколько ходов вперед, не стал сразу говорить, откуда он обо мне знает. Это выяснилось в процессе разговора.

Как водится, начался он с того, кто сколько сидит, кому сколько осталось. Кто в  каких камерах был в СИЗО и какое время. Какие люди могут быть общими знакомыми. Я в числе прочих, вспомнил про боксера Костю (Костыля). И только под конец нашего общения Кикер все-таки открыл, что он получил от своего товарища «маляву», в которой речь шла обо мне. О том, что я к 21-му году уже был директором фирмы, работал с банками.  По делу у меня в потерпевших два бандита, но они по всему видно, натуральные беспредельщики. Что у меня есть жена, которая оказывает поддержку даже после трех лет моего заключения. И вообще Костыль советовал Витьку подтянуть меня к себе, помочь на первых порах в непростой лагерной жизни.

То, что я уже был распределён на 4-й отряд, особой проблемы не составляло. При моем желании я мог написать заявление и за небольшой взнос в виде блока сигарет нарядчик (зек, который готовил для начальства все документы касающиеся распределения осужденных по отрядам и цехам) мог подготовить приказ о моем переводе с одного отряда на другой. Он же решил бы вопрос с тем, чтобы «хозяин» (начальник колонии) его подписал. 

Разговор у нас закончился тем, что Витя посоветовал не спешить, подумать, осмотреться на 4-м отряде, и за пару недель решить, переводиться или нет. А до этого пообещал договориться о том, что бы меня положили на санчасть. На отдых.

 

Санчасть – это было круто! Это на свободе люди не очень любят попадать в больницу. Понятно, что это связано с болезнями и необходимостью лечиться. Но в данном случае речь шла о том, что меня оформят как больного с каким-то диагнозом, требующем лечения в условиях стационара и я получу возможность отдохнуть от проверок, режимных мероприятий, а за дополнительную плату  пройду курс витаминных уколов. О том, сколько это мне будет стоить, я вопроса задать не догадался.

 В гости на 10-й отряд я ходил потом каждый день. Иногда Кеша договаривался с контролерами, иногда я пробирался туда самостоятельно, пользуясь тем, что лично меня мало кто из дежурных знал. Надо было выбрать момент, пока на стометровке их не было, добежать до входа в локалку и успеть крикнуть Манюне «Нажми на кнопку». Тот, кстати, быстро запомнил с кем я туда ходил первый раз, и электорозамок срабатывал вовремя. Приходил я с утра и сидел до вечерней проверки.

Однажды мы так засиделись с пацаном из той компании, Сашей Таганрогом (прозвище от города), что не заметили, как прошло время. Слышим, шнырь кричит: «На проверку выходим». Понятно, что находиться на другом отряде во время проверки – нарушение серьёзное, за которое могут посадить в ШИЗО сразу же (проверка ведь не сойдется!), и я, схватив фуфайку с шапкой в руки помчался к выходу из локалки. В калитке я чуть не сбил какого-то офицера. Помню, что не ниже майора. Он даже не успел спросить, куда я так бегу и зачем. Я пробормотал что-то про перевод с одного отряда на другой и побежал по стометровке.

К стоящему строем по пятеркам 4-му, я подбежал уже когда прапорщик заканчивал считать. Все обошлось. Потом я неоднократно вспоминал этот случай и другие, похожие. Думая о том, что многое поменялось. После смены режима, который произошел в 2003-м году за три дня нахождения спецназа на лагере, попасть в локалку другого отряда стало почти невозможно. И очень опасно. Потому что в случае даже если кому-то и удалось бы незаметно пройти через все двери (оснащенных с начала 2000-х обычными замками), то в случае обнаружения контролеры могли серьезно попортить здоровье. Но, до этого еще далеко.

Поднявшиеся  на отряд этапники распределяются на работу в течении недели. К следующему понедельнику фамилия уже присутствует в разнарядке, при выводе на промзону зачитывается и идти туда обязательно. Редко кто с первых дней может договориться о том, чтобы на промку не ходить. Даже при наличии средств для этого.

У меня, однако, уже были соображения на этот счет. В предшествующее воскресенье я договорился с Кикером о том, что в понедельник встретимся в санчасти.

 

Санчасть учреждения находилась в отдельно стоящем здании, попасть в которое можно было только пройдя проходную вахты (дежурной части). Вывод зеков на прием к дежурному фельдшеру тоже являлся режимным мероприятием и ему отводилось определённое время. Работающие в первую смену могли попасть в санчасть в половину седьмого утра. Вторая смена –  в 10:30.

Вывод туда происходил таким образом. Нуждающиеся в медицинской помощи и просто желающие взять освобождение от промзоны на день-другой собирались около «петушатни» в указанное время. Потом всей толпой (строем начали ходить только после мая 2003-го года) шли к вахте. Там дежурный проверял  журналы посещения медицинской части осужденными каждого отряда. В такой журнал (представлявший собой обычную школьную тетрадь) необходимо было записаться еще находясь на бараке.  После  проверки фамилий зеки проходили через  дверь в виде железной решётки и по узкому проходу попадали в локалку санчасти.

Я о таких тонкостях пока не знал и решил, что на встречу приду часам к одиннадцати. Однако вместо этого попал на промзону. Туда меня привел начальник отряда. Вместе со всеми я на работу не пошел, думая, что желание сходить к фельдшеру на прием - достаточное основание для этого. Однако вернувшийся с вывода (на промзону) отрядный объяснил, что  в санчасть необходимо было идти с самого утра. А теперь – только промка. Для того, чтобы долго не вникать в мои рассказы о самочувствии пообещал придти в цех и отвести меня куда я хотел, но только днем.

В швейном цеху я, как и все вновь прибывшие и устраиваемые на какую-либо работу, был внесен в списки, расписался в разных журналах и перепоручен бригадиру. Из осужденных.    Он привел меня на участок закройки, вручил мне ножницы, познакомил с мужиками вырезающими из ткани, напоминающей мешковину, заготовки под рабочие рукавицы. Ни одной закройки я в тот день не сделал. Попытался, но мне не очень понравилось. Ножницы были неудобные, ткань получалось резать совсем не по намеченному, результат выходил бракованный. Поэтому я скоро пошел к начальнику цеха узнать, не приходил ли мой отрядный. Обещал ведь вывести меня в санчасть.

Начальник цеха отправил меня обратно на рабочее место, сказав при этом, чтобы я не говорил глупостей. Как я понял, еще ни за кем так не приходили, на санчасть отвести. Первый рабочий день на промзоне колонии прошел в общении с такими же «любителями» поработать. Под чаепития и разговоры «за жизнь».

Само собой, что норму сразу же с меня не требовали, но то, что работать желания у меня не было, начальство зафиксировало. Я слышал, как два начальника, цеха и отряда, в разговоре между собой во время съема с работы говорили что-то вроде того:  «Вот «повезло»  с этапниками. Два нормальных, а один работать не хочет.  Я и не мог тогда предполагать даже, что начальник швейки проработает еще в колонии десять лет и первое впечатление обо мне сохранится у него аж до пенсии. И никак мне его переубедить не удастся. А будет он у меня начальником цеха еще не один раз. И на работах потяжелее, чем закройка и шитье рукавиц.

 

Вечером того дня я опять был в гостях на 10-м отряде. Объяснил, что случилось. почему я в санчасть не попал. Конечно, никакой проблемы это не составило. Витя рассказал, что обо всем договорился, что на следующий день мне нужно прийти на прием к одному конкретному фельдшеру и он оформит меня на стационар. Как и когда нужно идти в медицинскую часть я уже знал и наутро все прошло по согласованному плану.

В журнале посещения была сделана запись, что я «госпитализирован в МСЧ учреждения» и моя задача была вернуться на отряд, собрать свои вещи, после чего явиться на стационар. Пока я собирался, появился начальник отряда. «А-а, - говорит. Опять не на работе! Сейчас в ШИЗО пойдем». Но, увидев запись о госпитализации, удивился. Тому, что не успев появиться в колонии, я уже купил санчасть. Это было ясно из его недовольного бормотания. Понятно, он хотел бы, чтобы я купил его. Точнее разрешение от него на работу не ходить. Я, опять же, еще не до конца понимая все эти тонкости, отнес слышанное на счет очередного подтверждения мнения о «мусорах». 

Собравшись, чифирнув с Юрой и Сергеем, договорившись с кем-то из шнырей о помощи в переносе моих вещей в санчасть, я покинул локалку 4-5. Получилось, что на этом отряде я пробыл меньше недели.

 

Санчасть стала вторым событием в моей лагерной жизни, произошедшим до первого свидания. До длительного я еще успел даже побывать на кратком. Мама была уже больна настолько, что рисковать и ехать не зная дороги ей было бы очень тяжело. И поэтому первым приехал её брат, мой дядя, живший тоже в России, в Саратове.

В этот же самый, насыщенный событиями день, когда я шел через вахту в сопровождении шныря, помогающего нести скатку и вещи, выяснилось, что ко мне приехали.

Вообще-то тот, к кому приехали родственники, узнавал об их приезде от обслуживающего помещение для длительных и кратких свиданий дневального. Работали там обычно двое зеков. Один считался старшим дневальным (завхозом), второй просто дневальным. Этот второй назначался из числа «обиженных», так как основная его задача была убирать кабинки для кратких и комнаты для длительных свиданий, выносить оттуда мусор, поддерживать в чистоте туалеты. В числе всех обязанностей было и такое. Ходить по отрядам и сообщать зекам о том, что их вызывают на свидание. Если человек был на работе, «петух» шел на промзону и там, в цеху находил «счастливчика».

Но первоначально списки тех, к кому приехали, передавались в дежурную часть, где уже их получал дневальный. Я проходил через вахту как раз тогда, когда дежурному звонили со свиданки и диктовали фамилии тех, кого вызвать. Предполагая, что приехать могут и ко мне, не постеснялся задать прапорщику вопрос, нет ли там моей фамилии. Какова же была моя радость, когда он сказал, что да, есть!

Донесли мы на санчасть мои вещи. Дневальный отряда, сопровождавший меня, посоветовал вернуться. «Сонька (прозвище обиженного со свиданки) не найдет тебя на санчасти. По крайней мере сразу. – сказал он. - Поэтому иди лучше на отряд и там жди, пока вызовет. Быстрее на свиданку попадешь».

Я так и сделал. Правда, выяснилось, что зря. Я мог сразу же встать около дежурной части и, дождавшись контролера, свиданщика, идти встречаться с приехавшим дядей. А на отряде я просидел чуть не до съема, пока Сонька не появился у локалки и диким голосом не заорал: - «Шемарулин есть такой!». Он и всегда заказывал зеков на свидание диким голосом, так, что его было слышно на любом этаже и в любом помещении барака. А в тот раз он кричал громче вдвойне, так как дважды пропускал мою фамилию, когда ходил по отрядам до этого. Да и дежурный с вахты помнил, что я был там рядом, только куда потом пошел, забыл. Был уверен, что уже на свидании.

В итоге в кабинку, где происходили краткосрочные свидания осужденных с родственниками и другими людьми, нашедшими возможность приехать, я попал только к концу  рабочего дня.

 

В те времена, как впрочем и сейчас, отбывающим наказание на усиленном режиме зекам разрешены были два вида свиданий. Краткосрочное и длительное. На краткое мог  приехать любой желающий родственник, друг или просто знакомый. До трех человек одновременно, так как больше просто не поместились бы в кабинку для переговоров. Положены они были один раз в месяц. Реже – можно, чаще почти никак. Для встречи предназначено помещение, где находятся три кабинки, каждая из которых представляет собой то ли стакан, то ли ящик. Две из них площадью не больше квадратного метра. Одна, средняя чуть побольше. С трех сторон, начиная где-то с метровой высоты, стены стеклянные.  С четвертой стороны деревянная дверь, закрывающаяся на защелку. От таких же кабинок, в которые заводят приехавших близких, отделяет расстояние в 30 сантиметров. Высота «стакана» не больше двух метров.

Внутри прикрученная к полу табуретка, Если на неё сесть, прямо перед лицом получается деревянная полка. На ней еле помещается телефон. Похожий на те, которые стояли на столах следователей НКВД в фильмах про 30-е 50-е годы. Я всегда думал, что их не меняют на новые специально. Дело ведь не в отсутствие средств. Аппарат для двусторонней связи стоит сейчас смехотворно мало. Просто система испытывает ностальгию по своему прошлому, а такие телефоны на каждом кратком свидании напоминают и зекам, и родственникам о том, что ГУЛАГ жив. Черный телефон – свидетельство этому.  

При помощи этого телефона и происходит общение. Сидящие в соседнем помещении два контролера, дежурящие на свидании, мужчина и женщина, через стеклянную стену имеют возможность видеть, как разговаривают осужденный и приехавшие. А при помощи еще одного такого телефона, соединенного с теми, которые стоят в кабинках, и слышать о чем разговор идет. Нельзя сказать, что они постоянно наблюдают и слушают, так как у них еще достаточно работы. Отнести заявления о свиданиях на подпись к начальнику, привести зеков с вахты, завести родственников на длительные свидания, передачи выдать. Но, если по поводу конкретного человека есть ориентировка со стороны оперативной части, и разговор будет прослушан, и о том, как именно свидание происходило будет в отдельном рапорте описано.

Краткое свидание может длиться часа три. Но, как правило, все вопросы обсуждаются в течение часа. Другое дело, если бы общение происходило не через стекло и не по телефону. Мне, однако, разрешили поговорить с приехавшим дядей не больше сорока минут. Ведь рабочий день уже фактически был закончен. За это время он успел рассказать мне, что мама больна (не сказал, правда, насколько), что он случайно оказался в Киеве в одно время с ней и вызвался съездить ко мне первым. Узнать, так сказать, дорогу. Что как только он расскажет ей, как можно сюда добраться, она сразу же приедет. Про мою жену он ничего не знал.

Я, в свою очередь, рассказал, что у меня все прекрасно, насколько в моем положении это вообще может быть. Что на лагере уже устроился, что в ближайшее время буду отдыхать на санчасти, что тут есть люди, с которыми можно общаться и что из моего пребывания в этом месте постараюсь извлечь максимум пользы.

После разговора  я получил в соседнем помещении передачу, свою первую в колонии, и счастливый вернулся со свидания на санчасть.

 

Находиться на стационаре было интересно. В то время, когда основная часть зеков на отрядах просыпалась под крики дневальных «Подъем» и «Выходим на проверку», ты еще видел сны о свободе и грелся под одеялом. Питание было отменное. Понятно не та баланда, которую приносил шнырь санчасти со столовой, а продукты, которые передал после свидания дядя. Настоящие больные, тоже лежавшие тогда на стационаре, находились в других палатах, и общение мое происходило с двумя-тремя такими же как и я зеками, «отдыхающими» от режима.

Было весело. С утра приходили знакомые по 4-му и 10-му отряду, рассказывали лагерные новости, приносили «грева».  Так было принято порядочным арестантам – не ходить в гости на санчасть без чая и сигарет для больных. То, что приносили мне, я сразу же раздавал лежащим в соседних палатах. После свидания я то уж точно ни в чем не нуждался, тем более, что еще пока не курил. Вечера проходили в разговорах с однопалатниками.

Через некоторое время лег на санчасть и Витя Кикер. Он сразу же принялся учить меня лагерной жизни, следуя тому, что писал его подельник. Многих вещей я еще не понимал. Особенно того, почему он как-то даже переживает по поводу своего собственного статуса. Часто он говорил: - «Вот если спросят, кем живешь, что отвечать?». Это относилось как бы ко мне, но отвечал он за меня и сам себе. «Говорить надо, - что живу сам, не мешаю другим, внимание уделяю, а дальше уже люди скажут». По тому,  как он жил и как к нему относились зеки и администрация, я сразу решил, что он тоже блатной.

Действительно, на промку и в столовую Витя не ходил. Когда собирались все «понимающие» 10-го отряда, он и его близкие всегда в этих «сходняках» участвовали. И не просто участвовали. А оказывали определённое влияние на решаемые вопросы.  Иногда даже он бывал и на других отрядах, на аналогичных встречах блатных. Но на вопрос , кем живет никогда бы не ответил, что блатной. И, как я в узнал дальнейшем, с большей частью «черной масти» на лагере у него были отношения холодной войны. Уж очень различные были интересы. У него, в основном, спорт. У них, в основном, наркотики. 

Как и любая холодная, эта  война в любой момент рисковала перерасти в горячую.  В которой победить мог тот, у кого больше поддержки. Как в людских ресурсах. Так и в материальных. Поэтому Витя постоянно интересовался через близких и уважающих его Кешу, Таганрога и нескольких других человек, которые присутствовали во время нашего знакомства, приехал ли на лагерь кто-то достойный внимания. И если такой человек появлялся, его обязательно пытались приблизить к себе. Чем увеличивали численность группировки.

Кикер и его окружение были известны не только на 10-м отряде и трехэтажке, но и по всему лагерю. И так их и называли - «Киевская группировка».  Уважение к ним добавляло то, что все участники, в основном, имели отношение к спорту. Я же попал в окружение Вити Кикера не только из-за протекции, но и из-за предполагаемой моей материальной обеспеченности.

Первое время, понятно, я не смотрел на этот вопрос с такой точки зрения и наивно считал, что на меня обратили внимание по причине моих положительных качеств и отзывов со стороны разных людей.  И пока моя поддержка со свободы оправдывала предположения, наши с Витей отношения были превосходными.

Было, однако, несколько странных для меня моментов.

Витя питался тем, что привозили ему пацаны из Киева, присылала мама и тем, что удавалось принести со столовой. Не приготовленные там жиденькие супы и кашу, чем кормили общую массу зеков, а картошку, овощи, мясо и другие продукты, которые в принципе имелись в колонии даже в самые тяжелые времена. Называлось это «тариться». 

Сначала необходимо было получить разрешение смотрящего отряда на то, чтобы брать «на хмыре» (в столовой) необходимые продукты. Такое разрешение, понятно, давалось не каждому. Надо было или быть семейником самого смотрящего, или давно, долго и достойно уделять внимание общаку, жить порядочной жизнью. Не обязательно блатной. Некоторые мужики тоже имели такое разрешение. Например, ширпотребщики, изготавливающие для общака нарды, шкатулки, иконы или охотничьи ножи.   

Смотрящий ставил в курс завхоза столовой, зека, который был ответственен за приготовление пищи и распределение продуктов. И только после этого получивший такое разрешение мог искать подходящую смену контролеров, с которой можно было бы договориться  о беспрепятственном переносе сумки с продуктами из столовой на отряд.

Стоило это до одного доллара. Расчет шел в основном гривнами, так как контролеры, как правило местные жители, с долларами познакомились за пару лет до описываемых событий и особого доверия к ним еще не имели. Да и поменять валюту можно было не ближе, чем в городе Кузнецовск, который находился в 20-ти километрах от зоны. А водку, любимую ими и употребляемую  после каждой смены, в местном «генделыке» продавали за местные деньги. За сигареты такой серьёзный вопрос, как разрешение похода в столовую для «затарки», решить было нельзя.

В столовой тоже необходимо было рассчитываться деньгами. С завхозом. Считалось, что деньги эти собираются, на них за забором  приобретаются продукты, за них же завозятся в зону тем же транспортом, что и закупаемые колонией за бюджетные средства. Поэтому тот, кто смог бы без разрешения каким-то образом вынести пару килограмм картошки с территории столовой, автоматически стал бы «крысой». Такой поступок расценивался бы «крысятничеством» из общего котла у мужиков.  

Однако, судя по тому, что на столах у тех же мужиков стояли котлы, емкостью литров восемь и на десять человек там было иногда десять картошин, я сделал вывод, что остальные десять как раз жарятся по отрядам теми, кто имеет разрешение «тариться». Опять же, не сразу.  А куда и кому уходили деньги, судить не берусь.

 

Раз в три-четыре дня Кикер одевался, брал сумку для продуктов, кого-то в помощь и   шел в столовую. Не в зал, где завтракали, обедали и ужинали отряды, а во внутренний двор, где находились складские помещения, варочная и «шурша» «шефа хмыря» (так уважительно называли завхоза столовой). Андрей, «шеф»,  личность которого достойна  отдельного упоминания, всегда знал, что придет тот или иной зек, имеющий «добро» брать продукты. Будучи бывшим работником общепита, таким здоровым мужиком, что посадили его за один (смертельный) удар в лоб своему потерпевшему, особенно уважал пацанов здоровых, сильных, с хорошим аппетитом. Витя Кикер был как раз таким.

Они вместе ходили по разным, помещениям и холодильным камерам, набирая в одном картошку, в другом овощи, в третьем растительное масло, в четвертом мясо и масло сливочное. Несколько раз я бывал в столовой вместе с Витей, а пару раз даже без него от его имени и поэтому  знаю весь процесс в подробностях. Кикер специально познакомил меня с шефом, чтобы не ходить туда самому. Он, кстати, очень не любил различных походов по лагерю, прекрасно понимая, что каждый – потенциальное нарушение. Имеющийся договор с дежурными контролерами еще не гарантировал полной безопасности процесса. Ведь можно было нарваться на кого-то из кумовей (оперов) или режимников, что было чревато последствиями. Витя их не хотел, так как сам предполагал освободиться по УДО. На его статью льготы имелись еще тогда.

После удачного похода в столовую первым делом жарилась картошка. В санитарной части этот процесс был осуществим легко и просто, по сравнению с отрядом. Дело в том, что электрические  плитки в колонии запрещены и в случае обнаружения изымаются. Зеки часто пользовались самодельными, изготовленными из жаропрочного кирпича  и нихромовой спирали. Но для приготовления на ней пищи приходилось ставить «шары», каждый раз при появлении в локалке контролеров отключать и прятать её, что превращало весь процесс в головную боль. Для большинства же контролеров отъем таких плиток был чем-то вроде профессионального спорта. Профессионального не только потому, что они иногда специально по-спринтерски вбегали в участок, поднимались по лестнице и, ориентируясь по характерному запаху жарящейся пищи, искали возможные места, куда зек мог плитку спрятать и часто находили. А еще и потому, что найденная сразу же выкупалась за деньги или сигареты, что составляло немалую часть их профессионального дохода.

В санитарной части электрическая плитка стояла официально и пожарить картошку можно было без каких-то проблем. Вот тут то я дошел до странности в поведении Кикера и в отношении его ко мне, о которой упомянул немного выше.

Жарили мы картошку вместе. Происходило это в пищевке санчасти, которая, как и многие другие помещения состояла из двух комнат - одной для обычных больных, другой для зеков, работающих санитарами и «отдыхающих» вроде меня и Вити. Еще в процессе участвовал Рома Ялта, поначалу Витин, а потом и мой знакомый, как раз санитаром и работающий. Когда первый совместно приготовленный нами зоновский деликатес стоял на столе, и я рассыпал его по тарелкам, Кикер предложил нам с Ромой садиться есть. Сам сообщил, что будет позже.  

Уговорить его пообедать вместе с нами не удалось. Объяснил он это тем, что просто не хочет. В следующий раз повторилось тоже самое. Конечно, я хотел узнать причину такого его поведения, но ни он, ни Рома поначалу ничего конкретного не говорили. И только через несколько дней последний без особого желании пояснил, что Кикер не может позволить себе «хавать» вместе с козлом, кем являлся Рома и барыгой, кем являлся я.

То, что санитар санчасти – по понятиям  работа козлячья, я уже знал. А вот то, что человек, бывший на свободе коммерсантом, занимавшийся бизнесом, по понятиям – барыга, стало для меня немалым удивлением. Все мои тюремные сокамерники, те самые «строгачи» и «особики», такого мне никогда не говорили. Не желая, вероятно, портить отношения.

Выходило, что с какой-то общечеловеческой точки зрения Кикер меня понимал и хорошо ко мне относился, но по понятиям он был пацаном (как и мои, кстати, потерпевшие), а я бизнесменом, коммерсантом и в конечном счете барыгой, и это ставило наши отношения в определённые рамки. На эту тему мы потом несколько раз спорили. Обсуждали вопросы, кто есть кто по жизни. Помню, что один из разговоров происходил в комнате для отдыха, где стояли какие-то книги. На обложке одной из них был портрет Щербицкого, бывшего первого секретаря ЦК КПУ. Я спросил, показывая на портрет:

- А вот он, например, кто по жизни?

- Кто-кто. Политик, - сказал Витя, - государственный деятель!

- Так он на свободе политик, а вот сюда бы попал, кем бы был?

- Он сюда бы не попал, - небезосновательно подытожил Кикер, чем окончательно убедил меня в том, что с точки зрения «черной масти», что бы я ни делал, какие отношения не построил бы с ними, всегда буду представителем не самой уважаемой категории людей.

Через какое-то не очень продолжительное время я понял и то, что у Витя был настоящим представителем рэкетирского движения начала 90-х. Его желание подтянуть меня к себе в группировку было сродни желаниям бандитов получить еще одного выгодного подшефного коммерсанта. 

 

То, что я поначалу был очень выгодным коммерсантом подтвердилось в первые же дни нашего совместного пребывания на санчасти. Я пошел на свидание длительное.

Кабинки для краткосрочных свиданий описаны мной достаточно подробно. Комнаты для длительных достойны не менее детального описания. Тогда они находились в одном здании. В том же, где и помещения для кратких. Через год с небольшим после моего приезда в колонию было построено еще одно. Специально для длительных. Точнее не построено, а переделано из помещения санитарной части, на которой я как раз лежал. Всего комнат было 16. Пятнадцать больших, рассчитанных на три-четыре человека и одна - детская. В ней могли играться детишки, привезенные мамами к отбывающим наказание папам.

Напомню, что в колонии содержалось тогда чуть меньше 2000 человек, и 15-ти комнат часто не хватало. Поэтому по отрядам составлялись заранее списки, кто в какой день и на сколько суток может идти на длительное свидание. Осужденный должен был за полтора месяца написать заявление, отдать его завхозу или начальнику отряда,   тот согласовать с оперативной частью, после чего подписать у хозяина. Только в таком случае родственники могли быть уверены, что в такой-то день, в такое-то время они на длительное свидание попадут. Если заявление написано не было, или было написано, а начальство по каким-то причинам его не подписало, свидание могло и не состояться. Договориться о том, чтобы гарантированно получить трое положенных суток в удобные числа стоило 15 долларов. Брал их завхоз, часть отдавал отрядному, часть в общак, часть оставлял на нужды отряда, то есть себе.

Особенно обидно бывало многим, кто таким образом выбил себе удобные дни, а у родных что-то не получалось и на свидание они в назначенный день не приезжали. Но в таком случае появлялись шансы у тех, к кому приехали без предварительно написанного заявления и утвержденной даты. Моим маме и жене повезло.  Свободная комната была.

Переживания, испытанные мной в  тот момент, когда я прошел через открытую для меня контролером-свиданщиком дверь , поднялся по лестничному пролету, увидел любимую жену, прижал её к себе, никаким описаниям не поддаются. Слишком для этого я материален и примитивен. Тут надо быть поэтом.  Только некоторым из них удалось бы передать то чувство близости и любви к человеку, ради которого ты смог пережить все что уже было и готов был справиться с тем, что еще будет. Ту боль, испытываемую при мысли о том, что это мгновение нельзя растянуть до бесконечности, что двое суток пролетят как один миг, что до следующих таких объятий придется ждать еще три бесконечных месяца.

Так и не справившись с подступившим к горлу комком, я немного отстранил Лену от себя для того, чтобы увидеть любимые, самые прекрасные для меня глаза. В них были слезы. Их вид не то чтобы привел меня в чувство, но напомнил, что я – мужчина и моя сейчас задача, показать уверенность в себе, в своих силах и внушить жене веру в наше будущее. Зарядить её оптимизмом.

- Ну привет, - сказал я – Как доехали?

Начав рассказывать о всех перипетиях, сопровождавших сборы и поездку, Лена успокоилась. На её губах наконец то появилась улыбка и вскоре мы уже вовсю смеялись над обстановкой, которая нас окружала, над запомнившимися ей местными контролерами, производившими досмотр передачи и по любым другим поводам. Действительно, смех – лучшее средство от стресса.

Единственное, что омрачало радость моей встречи с женой, болезнь моей мамы. Приехали они вдвоем. Причем Лена призналась мне, поначалу она не хотела ехать вместе с ней. Отношения свекровь – невестка немного подпортили и мою семейную жизнь. Правда я узнавал об этом из рассказов и поэтому на моих нервах это не сказывалось особенно негативно.

Дело в том, что в один из предыдущих приездов моей мамы в отпуск из Мурманска в Киев и встречаясь с Леной, она озвучила такую мысль. По её мнению было бы лучше нам развестись, так как мой предполагаемый срок слишком велик для того, что бы на всем его протяжении отказываться от личной жизни. Мама исходила из самых лучших побуждений. Но привело это к тому, что Лена оскорбилась такими сомнениями на её счет. Тем более, после всего того, что она уже пережила и вынесла. И год после этого они не общались.

Однако, узнав, что моя мама находится на последней стадии рака желудка и собирается ехать на край цивилизации, тащить при этом сумки с вещами и продуктами, не смогла оставить её без поддержки. Когда я спросил, если мама смогла бы приехать  без неё и мы бы не встретились, разве бы она не скучала , Лена ответила, что приехала бы сразу за ней. То, что длительные свидания положены один раз в три месяца её бы не остановило. За деньги можно добиться  внеочередного свидания. Я в это поверил, потому что очень хотел.

Свою маму я видел тогда последний раз. Анализируя сейчас свои тогдашние чувства,  немного удивляюсь. Почему я был тогда счастлив?  Ведь понимал, что она больна неизлечимо. Это было ясно при одном взгляде на неё. Было видно, что она постоянно испытывает чисто физическую боль. В глазах, правда, светилось облегчение и какое-то появившееся спокойствие. Я выглядел вполне нормально, как всегда оптимистично, на здоровье и аппетит, что для неё всегда было важно, не жаловался. Это не могло её не радовать.

Об обстоятельствах моего дела она знала с самого начала. Ей было понятно, что хоть совесть моя и не кристально чиста, души наших потерпевших все-таки не на мне. Да, я многое не смог предвидеть, где-то принял неправильное решение и это моя вина. Но именно за неё я прохожу эти испытания. И пока держусь. А раз держусь пока, то все будет хорошо и дальше. Мне очень хочется верить, что те три месяца, которые она еще прожила после свидания, прошли в спокойствии за меня и вере в то, что я со всем справлюсь, все выдержу и в жизни у меня еще все будет прекрасно. Спасибо ей за эту веру, за то, что я на каком-то подсознательном уровне чувствовал её духовную поддержку в самые тяжелые моменты, которые еще были у меня впереди.

Те немногие новости о жизни моего родного городка в Мурманской области, о которых тихим голосом рассказала мама, мы обсудили достаточно быстро. Было видно, что говорить ей тяжело. Намного приятней просто смотреть на наше общение с Леной, на наш вид счастливой несмотря ни на что супружеской пары. Молодость все-таки брала свое.

С женой мы не могли наговориться. Конечно, за последние три года мы виделись один раз в течении сорока минут на кратком свидании в СИЗО. Когда следствие уже подошло к концу. Но то общение не принесло много позитива. Впереди был суд и неизвестность. Да и стекло с телефонным проводом не добавляли радости в разговор. Другое дело сидеть, взявшись за руки, чувствуя тепло рук, запах волос и слыша голос любимого человека. Все события, произошедшие за истекший с момента нашего расставания срок, все люди, друзья и недруги, знакомые и не очень, были интересны для обсуждения. Разговор заканчивать не хотелось.

За ночь мы выпили банку кофе.

Комната имела две кровати. Одну двуспальную и одну на одного человека. Мама где-то к двум часам ночи смогла заснуть. Не без помощи бывших при ней снотворных таблеток. Это дало нам с Леной возможность позаниматься любовью физической в сравнительно нормальных условиях. В постели. До этого, в перерывах между разговором, мы несколько раз были в душе, где успели немного удовлетворить накопившееся за три года разлуки взаимное желание. Но душевая комната длительного свидания  тоже не была местом, где от секса получаешь максимум удовольствия. Тем более, что кроме нас еще были супружеские пары, у которых в комнатах оставались или дети, или родители. А во время нашего второго похода в душ нам немного помешала проверка.

На свидании осужденных проверяют не выстраивая их, слава Богу, на коридоре, а просто пройдя по комнатам и другим помещениям. Убедившись, что есть все, контролеры уходят и появляются только к следующей проверке. Вечером первого дня меня как раз в душе и проверили. Я сразу не понял даже, кто так настойчиво стучит в дверь и мешает нам насладиться друг другом. Тем более, что из собственно душа текла вода и почти не было слышно, что говорят из-за двери. В конце концов я её открыл. Лена спряталась за открываемой вовнутрь дверью. Оказалось, что это прапорщик проверяет зеков. Спросив мою фамилию и получив ответ, он ушел не извинившись.

Удалось нам немного поспать только утром. Лена, уставшая за день поездки и переноса сумок от машины к вагону в Киеве, от вагона к машине в Сарнах и от машины в строение, где происходило длительное свидание, уснула раньше меня. Часа в четыре. А я еще долго не мог заснуть, лежал, чувствуя её голову на своем плече и думая о том, что как будто бы и не было трех лет разлуки. Как будто бы только вчера мы также спали в нашей квартире и ничего неприятного не произошло в жизни.

Думать о том, что через день это будет казаться чудесным сном не хотелось. Хотелось  представлять, что мы находимся в нашей спальне, утром будет обычный день, я встану, выпью кофе, соберусь и поеду на работу. Лена проснется позже, приготовит обед. Что я приеду где-то в час дня, пообедаю, после чего мы поедем в офис уже вместе с ней. Что после рабочего дня, совместного посещения фирм партнеров и дружественных банков, мы вместе зайдем в какой-нибудь из наших любимых магазинчиков, купим что-нибудь для неё и что-нибудь для меня, подарим это друг другу. Затем по желанию съездим поужинаем в каком-нибудь уютном местечке. Или посетим маму Лены, любимую тёщу с которой у меня сложились чудесные отношения.  Прокатимся по вечернему Киеву и вернемся домой. Любить друг друга. А потом спать.

В темноте комнаты длительного свидания так думать получалось. Умиротворенный такими наполовину фантазиями, наполовину воспоминаниями, я в конце концов заснул.

Чудесный сон наяву продолжался  следующим утром, днем, вечером, ночью и еще одним утром. За это время мы обсудили все возможные темы, я узнал все новости и планы на ближайшее время. Мама собиралась ехать обратно в Мурманск, там лечиться. Лена продолжать дальше искать работу, а найдя, работать и ездить ко мне. На большую часть зарплаты.

Двое суток пролетели быстро. Мы не могли пробыть на свидании положенные три дня по двум причинам. Первая та, что в графике свиданий нас не было, а семьёй, которая не приехала, эта комната была забронирована именно на двое суток.   Но вопрос можно было бы решить, немного доплатив свиданщикам и переселившись в какую-нибудь другую свободную комнату. Пребывание на свидании пришлось сократить потому, что мама не могла так долго находиться без наблюдения врача.

Попрощались. Я расцеловал маму, как оказалось последний раз в жизни, потом  Лену, обнял их и в сопровождении контролера спустился в коридор, дверь из которого вела в проход обратно на зону.

Много нести с собой не пришлось. Это, кстати, составило определенную проблему. Дело в том, что с краткого свидания, состоявшегося у меня незадолго до этого, я принес передачу. И теперь она мне была положена только через полтора месяца. Все, что привезли мне мама с женой, пришлось оставить на свидании. Такие передачи выносились оттуда  после дополнительной договоренности с кем-то из зеков, кто имел доступ. Как правило это могли делать два дневальных, работающих там или кто-то из нужных администрации завхозов.

Такая услуга стоила пять долларов за одну сумку. Такой себе дополнительный нелегальный заработок упомянутых категорий осужденных. Работать на свидании назначались только нужные люди по согласованию с блатными. Таким образом последние могли получать информацию о том, кто к кому приезжает, как выглядят родственники и друзья, какие потенциальные у человека материальные возможности. Ну и конечно же точно было известно, кто и что со свидания выносит. Пять долларов за сумку являлись материальным вознаграждением за хорошую работу.  Некоторым же завхозам оперативная часть могла дать разрешение зайти на свиданку и вынести кому-нибудь  неположенную передачу за какие-то заслуги. В сотрудничестве с администрацией. В качестве материального поощрения.

Был и такой удививший меня момент. Один из дневальных свидания был «обиженным». Тот самый Сонька с громким голосом. И именно он выносил большую часть сумок. Как же, думал я, это согласуется с понятиями? Ведь таким образом он «контачит» всю передачу. Оказалось, что нет, не «контачит». По понятиям в особых случаях контакта нет. Передача «гревов» на «яму» через «обиженного», вынос сумок со свидания, как раз такие случаи. Материальное все-таки важнее, чем эфемерное понятие «контакта».

Тем не менее, когда приходилось оказывать такую услугу кому-то из смотрящих или к ним приближенных, этим занимался дневальный свидания, который не был «петухом». Или кто-то из завхозов.

Во время первого своего длительного свидания я и предположить не мог то, что этот вопрос можно решить через Соньку. А другой дневальный, Бобер его прозвище, оказался натуральным «бобром» и выносить  мою сумку  отказался. Мы с ним чуть не поругались по этому поводу. Тогда я не знал некоторых тонкостей. Ему было нельзя соглашаться помогать этапнику, находившемуся пару дней на лагере. На это тоже надо было специальное разрешение. И от оперчасти, и от противоположной стороны. Я или сам должен был быть известной личностью на зоне, или за меня необходимо было договориться кому-то из уважаемых людей.

Пришлось занести свои три сумки  кому-то из остававшихся еще на сутки зеков. И первое, чем я занялся после возвращения в санчасть, были попытки  решить  вопрос  с  выносом. Понятно, что помогал мне в этом Витя Кикер. Однако даже и он не смог в тот же день найти нужного человека. Закончилась эпопея с моей передачей только дня через четыре. За это время она переезжала из одной комнаты в другую, а в перерывах между заездами «жильцов» усилиями Бобра и Соньки становилась все меньше и меньше.

Привезли мне тогда, однако, немало. Поэтому даже после расчета с человеком, который принес наконец все к нам в палату, сигарет, чая и продуктов оставалось еще достаточно. Единственное, чем я не смог порадовать своего нового друга Витю, это деньгами. В тот раз я только рассказал Лене, каким образом лучше их мне передавать. 

Новый, 1997-й год я встречал в санчасти. Вместе с Витей, Ромой и другими близкими пацанами. Праздновали, как принято в тюрьме, при помощи чая. Праздничный стол, конечно, отличался от того, с каким происходила встреча Новых годов в СИЗО. Плов, тушеная картошка, различные салаты и много других, деликатесных даже и на свободе, блюд. Попить, правда, удалось не только чифирь.

Помню, как уже часа в два ночи Рома позвал нас с Витей в кабинет, где по рабочим дням происходил прием больных осужденных. Ключ у него имелся не только от кабинета, но и от сейфа, в котором хранились некоторые медикаменты и шприцы. Оттуда он извлек бутылку коньяка. Кабинет был закрыт изнутри. Витя сел за стол фельдшера, Рома на стул, предназначавшийся для пришедшего на прием зека, а я удобно расположился на кушетке. Коньяк был разлит по каким-то медицинским стаканчикам. Мы чокнулись, поздравили друг друга с наступившим годом, пожелали сами себе скорейшего освобождения. Выпили. Потом быстро повторили весь процесс еще раз, после чего коньяк закончился.

В превосходном настроении мы кабинет покинули.  Рома закрыл его и наша праздничная программа продолжилась просмотром телевизора в кабинете начальника санчасти. То, что там тогда был черно-белый допотопный телевизор, который было лучше слышно, чем видно, никакой роли не играло.  Шла праздничная новогодняя программа. «Старые песни о главном 3». Я сидел, слушал их и думал приблизительно так: «Старые песни о главном 15» я точно буду смотреть на свободе!». Когда старые песни закончились, начались новые. Одну из них, о том, что «Тучи как люди», в исполнении Иванушек, мне тоже никогда не забыть.

Я был тогда по настоящему счастлив. Не будучи особенно верующим,  во время своих ежедневных прогулок по свежему воздуху не мог не произносить мысленно такие слова: «Спасибо тебе, Господи, за твое чудесное отношение ко мне, за то, что меня помнит и любит жена, за то, что я тут попал в круг общении хороших людей, за возможность проводить время с пользой и вообще за всё!».

Действительно. Редко кто в первые же две недели на лагере имеет возможность встречать Новый год с принесенным за хорошее вознаграждение одним из фельдшеров коньяком. Который, к тому же был спрятан в закрытом сейфе в закрытом же служебном кабинете. Да и сам факт моего нахождения в санчасти тоже многое значил. Всем необходимым я был обеспечен. Имел возможность читать, заниматься физкультурой и даже помогать Вите тренироваться (он закрывался  со мной в большом помещении, так называемом ПВР (помещение воспитательной работы) одевал перчатки и бил  боксерскую лапу держал которую я).

Так прекрасно я прожил неделю до и две после Нового года. За это время мной было написано заявление о переводе с 4-го на 10-й отряд. Как и предполагалось, оно было заверено и подписано начальником без каких-либо проблем. И после выписки из санчасти я мог ехать обживать трехэтажку.

Выписываться, правда, не хотелось. Да и не должны были меня выгнать на отряд до окончания проплаченного месяца. Но, везение рано или поздно заканчивается. После всех новогодних праздников начальник санчасти решил лично проверить, какие больные у него на стационаре лечатся. О том, кто и за сколько посчитал меня тяжело больным, он не знал. Фельдшер, с которым обо мне договаривался Витя, не посчитал нужным поделиться с ним полученными деньгами.

Где-то числа 15-го шеф вызвал меня к себе.

Не зря майора санитарной службы, Виктора Владимировича, начальника медико-санитарной части Полицкой исправительной колонии, зеки когда-то назвали шефом. Он мне сразу напомнил шефа из мультфильма «Приключение капитана Врунгеля». Только от того весь мультик показывали руку с перстнями и сигарой, а этот был сразу и целиком. Я не с первых минут общения понял, что перстней и сигары у Владимира Владимировича не было.

Это был здоровый, гораздо больше 100 килограммов веса, мужчина. Лицо, правда, было у него вполне добродушное. Как я потом узнал, когда-то он занимался боксом, достиг неплохих результатов. Был даже мастером спорта международного класса. То, что он закончил медицинский институт по специальности стоматология, дало ему возможность делать карьеру в медицинской  службе системы исполнения наказаний. Хотя какую там карьеру? Дослужиться к пенсии до майора, начальника санчасти одной из колоний, не бог весть какая карьера.

Начальником санитарной части он был хорошим. И неплохим стоматологом. Но знакомство наше с ним началось тоже не плюсами с моей стороны. Он доброжелательно, почти по-отцовски, задал вопросы насчет того, с какого я отряда, из какого города приехал, большой ли срок. Услышав, что 15 лет, удивился. Естественно захотел узнать, что же я такого совершил, за что мне столько дали. Я, конечно же, рассказал. Насколько возможно подробно.

- Так а с чем же ты у нас лежишь?, - спросил он под окончание нашего разговора.

Я, как мне было сказано моим «лечащим» врачом, фельдшером Николаевичем, показал раздражение, появившееся у меня на коже по всему телу через некоторое время после приезда в лагерь.  Действительно, покраснение и шелушение некоторых мест, особенно живота и внутренней части бедер, которые к тому же и чесались так, что иногда невозможно было заснуть – единственное, что беспокоило меня в плане здоровья. Однако это было следствием процесса акклиматизации и привыкания к местной воде. Этим страдали практически все киевляне, приезжающие в Полицкую  колонию.

- Понимаю, болезнь серьёзная, - сыронизировал Владимирович. – Но и ты, думаю, понимаешь, что с таким у нас за бесплатно не лежат. И с кем же ты договаривался?

Я, естественно, не мог сказать ему: «Да, так, с Николаевичем за двадцатку баксов решил». Получилось бы, что сдал своего благодетеля. Единственным приемлемым для меня вариантом было сказать, что договаривался обо всем не я, а мой знакомый, Витя. Поэтому тонкостей не знаю.

Владимирович мне, конечно же, не поверил. Но требовать правды не стал. Он и сам быстро разобрался, с кем и за сколько. Тариф то был установлен. А кто именно брал по нему узнать было легко. Просто посмотрев в моей медицинской карте, какой именно из фельдшеров меня ложил. Вот только то, что не стал я с ним откровенничать, тоже сделало его первое впечатление обо мне больше отрицательным, чем положительным. Но, в отличие от начальника швейного цеха, он таки поменял свое мнение насчет меня. Правда, потребовалось для этого восемь лет.

С остальными работавшими тогда в медицинской части учреждения фельдшерами я успел наладить хорошие отношения. Их было четверо. И с каждым из них я смог пообщаться, надарить им сигарет, напоить их моим кофе во время долгих ночных дежурств и нарассказывать про себя интересных историй. Сделал я это тогда ой как не зря. Что в дальнейшем помогало неоднократно. И не только тем, что я мог иногда приходить и иметь возможность за небольшой презент получить  сутки-другие освобождения от выхода на промзону, но и в случаях, когда я действительно заболевал и меня необходимо было лечить. А в 2000-м году, когда меня принесли с 10-го отряда со вскрытой веной и без литра крови, налаженные хорошие отношения фактически спасли мне жизнь.

Тем не менее, шеф санчасти, Виктор Владимирович, тогда решил, что достаточно мне прохлаждаться и пора ехать на отряд. И так как с ним вовремя не договорились, изменить его решение было невозможно.