Должно было быть не так

Глава 31. РУССКАЯ НАЦИОНАЛЬНАЯ ШИЗОФРЕНИЯ

назад | оглавление | вперед

К четвергу я был спокоен совершенно. Вещи собрал в среду вечером. Сергей уважительно поинтересовался: «Что, пора?» - «Да, утром поеду». Признаться, не знаю, чем я заслужил уважение Сергея, но, надеюсь, не только тем, что курил «Парламент» и по два раза в неделю ходил к адвокату. Утром прозвучала моя фамилия. Сергей тут же проснулся. Закурили. - «Будешь на Бутырке - передавай большой привет всем полосатым. Увидишь Бадри - ему тоже передай, расскажи, как мы тут коротали жизнь. Кстати, твой знакомый из 226 сегодня на суд едет, можешь с ним встретиться». - Сергей сам ездил на суд и повстречался с Вовой. - «Я же на другой сборке буду». - «А ты скажи вертухаю, - не сомневаясь в моих возможностях, сказал Сергей, - чтоб он тебя в тринадцатую сборку отвёл, судовые все там. В общем, телефон моего адвоката у тебя есть, а там как сложится». - Обнялись по-братски и расстались. Так один остаётся на перроне, а другой уезжает в поезде, и через несколько мгновений оба уже не видят друг друга. Нет, невозможно заменить хорошим прощанием добрые встречи.
Страшная когда-то, сборка уже не казалась ужасной. Старый знакомый Руль весело поприветствовал: «Ба! Павлов! А я думал, что уже никогда. Как нынче? Не грустишь? Я читал про тебя в газете. И по телевизору было». - «Слушай, ты отведи меня на тринадцатую сборку к судовым». - «Это ещё зачем?» - «Словиться надо». Преодолев секундное сомнение, Руль ответил: «Пошли». В маленькой тусклой сборке я сразу узрел Вову. Он ошалело посмотрел на меня: «Ты как сюда попал?» - «Очень даже без проблем. С тобой решил повидаться». - «А откуда узнал, что я здесь?» - не унимался бывший грозный «смотрящий». Когда-то, весь в понтах, он пропагандировал идею, что на суд надо ездить в костюме и галстуке, держаться гордо и с достоинством. Куда делась его гордость вместе с костюмом. Обняв коленки, подложив под себя тетрадь, на грязном полу сидело смиренное существо в кроссовках без шнурков и что-то лопотало обо всём подряд, подозрительно поглядывая на меня. То, что я чуть ли не поселился на больничке, в одной хате с полосатым, да ещё по собственному желанию захожу на любую сборку, - вылилось в подозрение, высказанное вслух помимо воли говорящего. - «Вова, такая встреча, а ты опять за своё. Я же тебе говорил, что это не мой профиль. В отличие от некоторых». - Тут Вова забормотал, что полосатый вымутил у него зажигалку, что как только полосатый сказал, что на больничке в одной хате с тем, кто проходит по делу о больших погонах, Вова сразу догадался, что это обо мне; что я сказал полосатому, что в два три один сидит гад (это была правда, там сидел Славян) - в общем, потерялся Вова, будучи на гонках. А когда понёс околесицу о том, что его не должны судить строго, потому что у судьи есть вложенные между страниц материалы, - оставалось для полноты картины уточнить, с его же слов, что это за такие материалы, за которые не судят строго. Тут поднял голову прятавший лицо в руки арестант, мелькнула улыбка и - это была полная и совершенно приятная неожиданность: Артём! К бесам Вову. Вот это встреча. Насколько хотелось тебе, Артём, впоследствии помочь, настолько обстоятельства не позволили. Из полученных тобой четырнадцати (не без участия соседа) прошло шесть; кто знает, может, мне ещё удастся выполнить своё намерение. Ведь, право, мы были близкими в той катавасии, что именуется хатами два два восемь и два два шесть. - «С Вовой аккуратней» - шепнул я Артёму. - «Да теперь-то что. Всё раньше сказано, - с сожалением ответил Артём, - а теперь я вообще ничего не говорю».
- Павлов! Есть такой? Ты чего здесь делаешь? Пошли на другую сборку, - строго объявил Руль, открыв дверь. - Тебе, Павлов, велено на склад явиться. У тебя что - ещё что-то было, когда я тебя принимал?» - в глазах Руля загорелся алчный огонёк.
- Нет, ничего.
- А что вызывают? - не верил Руль.
На складе тётенька в телогрейке сказала, что на мне числится отобранный при задержании пейджер, и, так как я покидаю тюрьму Матросская Тишина, мне его обязаны вернуть. Тут же потребовалось заполнить формуляр, в котором неприятно поразило, что я везде именуюсь под титулом «з/к ». Подписывая бумагу, я удостоверял, что всё отобранное у меня имущество возвращено мне в целости. Размышляя над этой сценкой абсурда, я, конечно, без сопротивления поддался на уговоры кладовщицы подарить пейджер ей. На выходе обеспокоенный Руль недоверчиво выспрашивал, не получил ли я какие-либо материальные ценности, и, вероятно, боролся с соблазном обшмонать меня, но дружба взяла верх и справедливость восторжествовала. Кладовщица, с видом кошки, съевшей мышь, также подтвердила Рулю, что ничего у меня не было.
В средневековом каземате бутырской сборки, после поездки в холодном автозэке по зимнему городу, казалось тепло и уютно. Наверно, если человека несколько раз прогнать через гильотину, он и её за родную примет. Вызывала беспокойство лишь каморка папы Карло с неказистой деревянной дверью, будто в сарай, - врачебный кабинет: достаточно какой-нибудь удручённой жизнью врачихе пошевелить пальцем - и ты в раю или в аду. Пока ты на тюрьме, общак грозит всегда. Изысканность переживаний пришлось вкусить в полной мере, пока вертухай не привёл в коридоры третьего этажа, где я оказался в одной из камер большого спеца. Народу в хате было вдвое больше, чем коек, от чего уже и отвык. Дождавшись встречи с адвокатом, передал Косуле, что он опять оборзел, всё попутал и подзабылся. - «Не слишком ли Вы жёстко обращаетесь к нему? Ведь реально - что Вы можете ему сделать?» - с сомнением сказала Ирина Николаевна. - «Реально я могу его убить. Или дать показания, что он мой лучший друг. Как того, так и другого, ему хватит. Можете так и передать». Уже в этот же день хату начали разгружать, и к ночи она стала образцовой, т.е. лишних максимум три человека, а я в процессе устроился на отдельной шконке, и никто не захотел оспаривать этот факт. - «Ну, как?» - обеспокоено спросила Ирина Николаевна. - «Гораздо лучше» - ответил я. Потянулись дни, однообразные и изматывающие. Сознание медленно совершающейся победы раздваивалось от возможности получить полное поражение, ибо главное, что принёс тюремный опыт, - это понимание парадоксальности правового российского пространства, в котором если и есть какие-то правила, то самые паскудные, а всё его благообразие в виде УПК выворачивается в кукиш. Поэтому я был готов немедленно идти на волю и, в равной степени, мотать десять лет по Бутыркам и зонам. И это, между прочим, тоже русская национальная шизофрения.
Как не оттягивал незримый Косуля день моего суда, а таковой всё же определился. Длинный подготовительный путь был пройден, собрано внушительное количество медицинских справок с воли и с тюремных больниц, получено заключение независимых судмедэкспертов, гласящее, что дальнейшее содержание меня под стражей без соответствующего лечения, невозможного в условиях следственного изолятора, угрожает моей жизни; подготовлено описание нарушений следствием законов и норм, то есть сделан максимум возможного. Суд наш, как известно, самый справедливый суд в мире, но, при всей своей ущербности, всё-таки расширяет поле гласности и свидетельствует о наличии в обществе зачатков справедливости. С такими мыслями, заучив речь, я оказался в один из февральских дней в поганой каморке Тверского суда, без шнурков, без сигарет, неизменно отобранных, но с яростью и надеждой в душе.
- Ирина Николаевна, - в сотый раз повторял я, когда позвали в коридор к адвокату, - самое главное - ни в коем случае, даже мельком, не затрагивайте вопрос невиновности, говорите только о здоровье и о нарушениях закона следствием.
- Да, конечно, - соглашалась Ирина Николаевна, - хотя я и не представляю, как можно это обойти, ведь арест незаконен. - Ответ звучал искренно, но повергал в тоску: нет, она не удержится… Возмущение адвоката сравнимо с моим. Что тут поделаешь…
Резко распахнулась дверь бокса:
- Павлов! Руки за спину! - за спиной запястья закусили наручники. - Идти не оглядываясь, смотреть под ноги, голову не поднимать! Ни с кем не разговаривать! Строго выполнять команды конвоя! Шаг в сторону или остановка расцениваются как попытка к бегству - стреляем без предупреждения! Пошли!
Два мусора по бокам, один сзади, все с пистолетами в руках - так гражданин Павлов быстрым шагом отправился по лестнице на второй этаж, думая, заклинит по пути поясницу или нет. Лучше бы нет, а то ведь придётся остановиться. Что они, суки, нынче лютуют. Ах, вон в чём дело! - у дверей в зал заседаний стоит Володя, мой телохранитель по воле, офицер спецназа, краповый берет, которому положить трёх мусоров, хоть и с пушками, труда не составит. Боятся, бляди. Так, если пришёл, значит, за мной… Эх, Вова, а лучше бы ты их в самом деле положил, без всякого суда.
То, что решение будет отрицательным, почувствовалось сразу, оно висело в воздухе тёмным облаком. И тем сильнее хотелось сопротивляться. Сегодня моё место было в большой металлической клетке. Ирина Николаевна тщательно раскладывала на столе внушительную стопу документов. Представляющий Генеральную прокуратуру Хметь злобно вертел в руках какой-то аптекарский рецепт. В зал вошла женщина в чёрной мантии и, именем Российской Федерации, начала заседание. Первым делом она удалила из зала врача, лечившего меня на воле, и судмедэксперта, давшего заключение по моей истории болезни. Я внимательно смотрел на судью, стараясь посмотреть ей в глаза - бесполезно, она категорически глаз не поднимала, как будто не мне, а ей конвой приказал смотреть вниз, а о присутствии остальных она догадалась из того, что у неё написано. Судья спешила, спешила страшно, надрывной скороговоркой ведя заседание. Хметь злился и ёрзал на стуле, теребя таинственную бумажку; казалось, сейчас вскочит, бросит её, как карту, и крикнет: «Козырь!»
Ирина Николаевна тщательно изложила свою позицию, даже не слишком отчётливо отметив тот факт, что человек, которому не предъявлены никакие доказательства его вины, не должен содержаться под стражей, и перешла к документальной части. Справки из тюремной больницы не выдаются. Ирина Николаевна имела их на руках шесть. Это должно было быть неожиданностью для всех, но аппаратура Генпрокуратуру не подвела. Как только адвокат закончила речь, Хметь вскочил как ужаленный и, размахивая бумажкой, не скрывая раздражения, заявил, что всё неправда - вот у него в руках вещественное доказательство, а именно - справка из больницы ИЗ - 48/1 Матросская Тишина в том, что следственно-арестованный Павлов здоров.
Мне тоже дали слово. Хметю оно не понравилось, судья не слушала, демонстративно углубившись в бумаги. Удалился суд на совещание ровно на такое время, за которое можно успеть подтянуть штаны. Именем всё той же федерации, действия Генпрокуратуры были признаны правильными и мера пресечения оставлена без изменения. «Ваша честь! - она у Вас есть?» - слетели с языка слова, но судья не слышала. Собрав мантию в руки, глядя в пол, топоча как лошадь, она побежала из зала. Да, господа, не пошла, а побежала, даже не снизив скорость, чтобы открыть дверь.
Решение суда на руки я получил, хотя и не в этот день. Там было сказано, что содержание под стражей оправдывается уже только тяжестью обвинения, а коль скоро обвинение предъявлено Генпрокуратурой, то оно законно; что я здоров, и это подтверждается медицинской справкой, предоставленной суду заместителем Генерального прокурора по надзору за действиями Генпрокуратуры Хметем; что адвокат заявил о невиновности Павлова, а этот суд не уполномочен решать этот вопрос, и, следовательно, мера пресечения остаётся без изменения.
Следующей инстанцией должен был стать Мосгорсуд, знаменитый тем, что решения Тверского суда не отменяет; а там Верховный и - международный. И пару лет в Бутырке, как минимум.
На следующий день меня заказали с вещами, и подумалось уже, что крякнулась моя победа об асфальт, но хата, куда меня привели, оказалась тоже на спецу, но только на пять шконок, и одна из них гостеприимно пустовала. Если в предыдущей хате был всякий сброд, и там я практически не вступал ни с кем в разговоры; здесь было иначе. Это была камера для активных следственных действий. Верховодил в ней заправский стукач, двухметровый гигант, рубаха-парень, герой-афганец, не умолкающий балагур и психолог - это было видно сразу. А он сразу увидел то, что увидел я. И началась игра. Первым делом, как крылом летучая мышь коснулась, мне было объяснено, что жаловаться в суды нехорошо: и проку в этом мало, и люди с этими судами себя так взвинчивают, что до самоубийства доходят - вон передо мной один на моей же шконке и повесился. И всё с улыбкой, доброжелательно, предложив сигарету хорошую («фильдипёрсовую») - глядишь, и не говорил ничего приятель; потом длинный рассказ про беспредельную хату, где или опустят, или напишешь всё, что скажут. Правозащитные организации давно пытаются обнаружить в русских тюрьмах эти самые «беспредельные» хаты, только это практически невозможно, потому что кум из любой хаты за полчаса сделает беспредельную, а раскидает её и следы заметёт ещё быстрее; так что табличку с надписью «Беспредельная хата» комиссия не найдёт; а тот, кто прошёл через таковую и сломался, что, чаще всего, и случается, - предпочтёт и на воле об этом не вспоминать. Если тебе, уважаемый читатель, доведётся оказаться в такой хате, как, впрочем, и в любой другой, имей в виду, что не только каждое твоё слово, но междометие и жест, выражение лица - всё будет принято во внимание, и каждая из этих мелочей может иметь для тебя серьёзные последствия. Но ты вряд ли поймёшь это, не посидев хотя бы полгода, за которые из тебя, уважаемый читатель, многое вытянут. Однако я желаю тебе успеха и удачи. Ко мне же судьба была благосклонна, и моя реакция убедила сокамерника, что смертью меня не испугать, беспредельной хатой тоже; особенно его озадачило утверждение, что, не ровен час, - начнутся у Генпрокурора товарища Шкуратова проблемы, и, кто знает, может, и ему на нашем месте побывать придётся. Оснований, кроме собственного желания, для такого утверждения у меня не было, но тем забавнее, что вскоре у тов. Шкуратова действительно начались проблемы, и, как знать, не сыграл ли мой опасный блеф свою роль в тюремном преферансе. В качестве иллюстрации с успехом прошёл пример с министром юстиции товарищем Увалёвым, уже сидящим в одной из соседних камер, которого мы уже имели честь лицезреть на продоле, сначала в барской шубе и белом шарфе, недоступного в своём достоинстве, потом в трениках и тапочках, злобного и измельчавшего. И всё это - тоже намёком, полужестом, так, что вроде и не говорил. Информация ушла к следствию, на некоторое время меня оставили в покое, которым я и воспользовался в полной мере, научившись лежать часами не шевелясь и пребывая вдали от собственного тела. С телом же сложности не убавлялись. Выводить его на прогулку было всё труднее, заставлять ходить по камере - проблематичнее. Передвигаясь на продоле в сторону лестницы к прогулочному дворику, встретил какого-то громадного мужика в военной форме, вокруг которого лебезили вертухаи.
- У тебя суд был - что сказали? - неожиданно обратился ко мне офицер громовым голосом.
- Товарищ прокурор достал справку, что я здоров, и счёл необходимым оставить меня под стражей, - ответил я и начал восхождение по лестнице.
- Пидарас товарищ прокурор! - загремел за моей спиной голос так, что я невольно оглянулся. - Молодец, что ходишь на прогулку! - чеканным шагом офицер двинулся по коридору. Вот так, доброе слово и кошке приятно.
В хате оказались шахматы, и игрок прибыл хороший. Убеждённый бандит, парень из Чебоксар, как и положено братве, давно готовился к тюрьме и наконец её получил. «Вот так жить этой жизнью» - говорил он. Готовиться-то он готовился, только язык оказался слишком длинный. Как только наш великан Серёга (в России одни Серёги) продирал глаза, сразу начинался словесный понос: про Афган, про то, как Серёга был смотрящим за городом Урюпинском, про следователя, которого утопит, про недвижимость, религию, погоду, про то, что Слава-дорожник сморкается неправильно - слова лились потоком до самого отхода их источника ко сну. Находиться с таким человеком в одном помещении - изысканная пытка, но большинство уже привыкло и к этому, а чебоксарский узрел в нём брата, как ни отвлекал я его шахматами.
- Вот мы мента один раз поймали, - нёс околесицу Серёга. А чебоксарский уже согласно и отзывается:
- О! Мы тоже! Они на стрелку приехали, а мы узнали, что они менты. Так мы их в грязь втоптали. Федя у них над башкой из ТТ как дал, так они и за пушками лезть раздумали! А Пиня лом взял - и менту поперёк хребта как перепаяет! - в восторге повествовал чебоксарский, оторвавшись от шахматной доски.
- Я, когда за Урюпинском смотреть перестал, в Москву подался, - в тон ему понёс Серёга. - На Клязьме мы обосновались, земли купили, чего-то так взяли, санаторий под себя прикрутили, с лесом, с полями; оно, знаешь, хорошо, можно чего-нибудь построить, всё своё, своя рыбалка, своя охота, девок сколько хошь, грибы, ягоды, баня - на всё место есть; кладбище можно своё сделать.
- Есть у нас своё кладбище, - внимательно разглядывая позицию, гордо промолвил чебоксарский.
- Я что - плохой ход сделал? - изумился он, когда я молча постучал кулаком по голове, пока Серёга, тусуясь, шёл к тормозам, продолжая говорить
- Да нет, нормальный. Смелый, можно сказать.
- Ну вот! А ты! Ходи!
Через день чебоксарского вызвали слегка. Долго его не было, потом заглянул вертухай и взял с собой двоих: помочь мол надо. Они и привели под руки чебоксарского. - «Ну, что? - поинтересовался Сергей. - «Били, - едва ворочая языком, ответил любитель поговорить. - Долго били. Часа три… Вот так жить этой жизнью…» - «Кто бил?» - «Следак. У кума. И кум тоже…»
Отлёживался чебоксарский дня три, а когда стал вставать, вертухай опять позвал его «слегка». На этот раз чебоксарского принесли. На лице следов не было, но на тело лучше было и не смотреть. - «Ну, что? - опять поинтересовался Сергей, когда чебоксарский открыл глаза. - «Двадцать два… убийства… дали… на выбор… два любых… Вот так … жить…» - прохрипел чебоксарский. Прийдя в себя, в шахматы он больше не играл и, большей частью, молчал, что-то мучительно вспоминая. Его заказали с вещами. Наступила, видно, опять моя очередь.
- Это на словах все смелые, а как до дела - всё другое, - подступился ко мне Серёга. - Вон чебоксарский - кремень, а два убийства, хошь не хошь, на себя примет. И тебя расколют.
Я молчал.
- Просто тебя не били ещё.
Я молчал.
К ночи Серёга отодвинул проволочкой заслонку шнифта и негромко изумился: «Твою мать!.. Полный коридор в камуфляже и масках!» Отступив от двери, растерянно сказал: «Что делать будем? - маски-шоу». Что это такое, все слышали. Это значит, что в хату врывается спецназ и бьёт всех без разбора и ограничения. Помню, как в хату 135 зашёл резерв. Тогда никого не тронули, но было видно, каким страхом наполнились глаза некоторых опытных арестантов. Резерв, спецназ или кто ещё - какая разница, главное - одеться потеплее, и я стал надевать на себя всё, что было. - «Бесполезно, - обречённо и зловеще проговорил Серёга. Лица арестантов побледнели. - «Да, наверно» - согласился я, застёгивая бандажный пояс. Серёга внимательно смотрел на меня и после паузы провозгласил:
- Шутка. Нет на продоле никого.
- Нет так нет, - ответил я и стал не спеша снимать куртку.
- Ну и шутки у тебя, - высказался кто-то.
Тюрьма, будучи маленькой моделью государства российского, есть институт лицемерный, и верить в ней нельзя никому. Не верила тюрьма и мне. Серёга взялся прорабатывать вопрос, по какой причине кто находится в столь привилегированной хате, как наша. - «Ясное дело - за бабки! - восклицал он. - Все заплатили, а ты ещё не платил - скоро тебя отсюда уберут. На общак. А заплатишь - оставят. Или ты кому заплатил?» - в ответ на что я благожелательно улыбался, покуривая сигареты, и молчал - и хрен чего можно было извлечь из этого молчания. Серёга кипятился, и кончилось это тем, что ночью в кормушку заглянул вертухай: «С хаты пятьдесят рублей. Если через пять минут не будет, вся хата пойдёт на сборку». - «У кого деньги есть?» - спросил Серёга, глядя на меня. Я не спеша стал собирать вещи. Полтинник нашёлся у дорожника Славы, а Серёга перешёл к другой теме, от которой уши встали торчком. Уже с полгода никем из стукачей она не обсуждалась. А именно - тема мести следователю и побега в случае освобождения из-под стражи. Ещё Ионычев говорил: «Как же мы Вас, Алексей Николаевич, отпустим - Вы же на нас зло затаите». Супер! Значит, речь идёт о свободе. Серёга к теме подкрадывался плавно, продуманно. Начал с того, что сам при первой возможности уйдёт в бега, предварительно умертвив следователя. Тут я отмалчиваться не стал:
- Грех, Серёжа, убивать. Ты же христианин, в бога веришь, - каждый день Серёжа творил молитву перед иконостасом, прилепленным к тормозам, как ласточкино гнездо, с возжжением свечи под образами. - Следователь - он тоже человек, только заблудший, его простить надо, а не убивать.
- Нет, убью - не соглашался Сергей. - И ты убил бы, если б смог; это сейчас ты так говоришь, а потом кровь закипит - и с гранатой пойдёшь!
- Нет, не пойду. Я вообще против насилия. Сказано: если ударят по левой щеке - подставь правую. И не убий. За это нет прощения.
-Бог меня простит, он меня любит. - Я замолкал, но осуждающе и убеждённо качал головой.
- А что если бороду - того… вжик, вжик - и никто тебя не узнает, - неожиданно азартно восклицал Сергей.
- Нет, - надувался я как индюк и, воздев палец к лампочке, с убеждением патриота поучал хату: «Бегает тот, кто виноват!» (Между прочим, умным выглядеть тоже не всегда хорошо).
И всё-таки что-то должно было измениться к лучшему, потому что без заявления вызвали к врачу. Злобная женщина была мне знакома, раньше она была как неприступная крепость, теперь же участливо поинтересовалась, как я себя чувствую. - «Да, у нас нет специалистов и необходимого оборудования, но всё же чем-то попробуем помочь. Если хотите - отправим на больницу в Матросскую Тишину». Нет, как будто не ослышался… От больницы отказался. Желанная когда-то, теперь она казалась отвратительной и не в меру опасной. Вызвали слегка, явно не к адвокату, потому что зал со следственными кабинетами мы прошли насквозь, и заперли в каком-то боксике, где люди бывали реже, это чувствовалось по запаху, кроме того, в абсолютной темноте, с продола в щели свет не проникал, отчего время потерялось сразу и ощущение себя ушло вместе с временем. Ожидание оказалось не в меру долгим, а когда вывели на свет, я оказался в кабинете без окна лицом к лицу с Толей, конвоиром, доставившим меня в Москву. Толя был пьян, вежлив и развязен. Казалось, что за год он вырос, огромные руки и ноги с трудом помещались за столом, я перед ним был как высохшая птица.
- Здравствуйте, Алексей Николаевич. Помните меня? - дыша перегаром и нервничая начал Толя.
- Нет, не помню.
- Я же Вас в Москву привёз. Это же я - Толя!
- Не помню.
- Ну как же… Ладно. Долго ещё молчать будешь?
- Вплоть до суда или свободы.
- Может, хотите всё рассказать Сукову?
- Без проблем Меняйте меру пресечения - расскажу. Только вряд ли рассказ вас порадует.
- Почему?
- Рассказывать нечего.
- А Вам и рассказывать не надо. Всё известно. Надо только дать показания и признаться.
- Кому надо?
Толя смутился (нестойкий оказался гестаповец):
- Так, значит, с Суковым говорить будешь?
- Как же я с ним говорить буду, если он сказал, что не придёт.
- Мы Вас отвезём к нему. На хорошей машине. Специально только Вас - одного. Никого так не возят. А генерал,, действительно, к Вам не придёт. Его слово - закон.
- Его проблемы.
- Нет, это твои проблемы! Годы будут идти - а ты будешь сидеть и сидеть, следующее продление под стражей тебе Генпрокурор подпишет ещё на год. А потом года за судом, а потом на зону. Доживёшь ли. Ведь со здоровьем плохо - или я неправ? А у нас есть служба охраны свидетелей. Переведём тебя в статус свидетеля и - конец тюрьме, свобода; может, даже за границу разрешим выехать.
- То есть признать себя виновным и сразу стать свидетелем?
Толя опять смутился:
- Ну, так делается. А хочешь, мы тебя в Лефортово переведём? За показания. Там условия лучше, полы деревянные.
- Нет, не хочу, - ответил я и, видя, что Толя заканчивать беседу не намерен, вырвал из тетради два листа и написал: ходатайство.
- Что ты там хочешь писать?
- Ходатайство о прекращении этого разговора.
- Что? - хмыкнул Толя. - Разговор прекратится, когда захочу я, а не ты.
- Имею право?
- Имеешь, имеешь. Даже можешь. Пиши, - извергая водочные пары, Толя смотрел надменно и не знал, как себя вести.
- Представьтесь, пожалуйста, заявление адресовано Вам.
- Да пожалуйста! Капитан ФСБ А.А. Уратов. Что ты с этим будешь делать? - Толя начал размышлять, и следовало спешить.
- Ничего. Оставлю себе. На память. Чай, не каждый день пишу заявление офицеру ФСБ.
- Ну, пиши.
«Капитану ФСБ А.А. Уратову. Прошу немедленно прекратить следственное действие в отсутствие законной защиты - адвоката. Настойчивость подобных действий расцениваю как оказание давления на меня. А.Н. Павлов. Из-48/2, 12. 02. 1999, 16 ч. 15 мин. Павлов».
- Это заявление -Вам. А это мой экземпляр. Распишитесь, что заявление приняли.
Толя с кривой улыбкой прочитал заявление и размашисто написал на листе: «В соответствии со ст. 6 Закона об оперативно-розыскной деятельности, присутствие адвоката не требуется». И расписался. Ещё не веря в удачу, я вложил листок в тетрадь и страстно пожелал донести его хотя бы до камеры. Слава категорически отказывался уходить, сказал, что обещал генералу результат, а я… А я сказал ему одно магическое слово: «Расход». И разговор закончился. Хвала фээсбэшнику, живущему по статье 6 Закона об оперативно-розыскной деятельности и по понятиям.
Всё прошло гладко. Через день заявление было у адвоката. - «Я немедленно напишу жалобу Генеральному прокурору» - сказала Ирина Николаевна. - «А у Вас не отберут?» - «Не должны». К счастью, большинство наших диалогов в письменной форме. Все записки мы писали, заглядывая снизу под развёрнутую газету, так, чтобы телекамеры не взяли текст. Если информация была важной, передавалась она по частям, каждая из которой последовательно уничтожалась; в кабинете после меня оставалось немало растоптанного пепла, отчего, впрочем, кабинет грязнее не становился. Уже на следующий день Ирина Николаевна принесла проект жалобы и отдала мне ксерокопию заявления. И тут я понял, что, скорее всего, всё-таки победил. Вернувшись в хату, я дал прочесть копию Сергею. - «Ну, как?» - невинно поинтересовался я. - «Это.., - подбирая слова, - очень серьёзный документ, - ответил Сергей. - Ты его уже отдал адвокату?» - «Да, он размножен, заверен у нотариуса и находится в надёжном месте, а жалоба в Генпрокуратуру уже написана. В ближайшее время будет подготовлена жалоба в Европейский суд.
(Думается, что благодаря именно этому документу Сукова выперли из Генпрокуратуры, а я пролез в узкую щель на волю).
Явственно обозначилась финишная прямая, когда Ирина Николаевна принесла подтверждение об отправке жалобы. В груди захолонуло от надежды. Оставалось меньше месяца до истечения срока содержания под стражей, продление мог подписать только лично Шкуратов, но кресло под ним уже закачалось, он судорожно цеплялся за него в борьбе с олигархами, каждая мелочь могла его добить. Оставалось только ждать и молчать. Серёга перестал балагурить и впал в меланхолию. Для меня время стало неожиданно объёмным, наполнилось высоким напряжением и жаждой свободы. Как я хотел на волю. Нет, не может быть на свете силы, преодолеющей мою жажду. Сгорит огнём тот, кто встанет на моём пути. Прочь с дороги! Мысленно я вбивал осиновый кол в Сукова, срывал с него погоны и плевал ему в харю. То есть - погнал. Ирине Николаевне сказал, что если мне продлят срок содержания под стражей, то Косуле и иже с ним земля покажется адом, и, как говорил Папанов в «Бриллиантовой руке», - «спокойно, Козлодоев. Сядем все». Ирина Николаевна сказала, что Косуля поверил. Ещё бы было не поверить. Эндшпиль заканчивался, надо было ставить мат, но у соперника ещё оставался в запасе ход конём по голове, моей, естественно. Каких только средств я не искал, чтобы преодолеть время. Спал, сколько мог, до умопомрачения сам с собой играл в шахматы, взялся за описание камеры и тюрьмы - и в бессилии перед статикой картины бросил эту затею; и курил, курил, курил… Серёга обозлился, оскорблял сокамерников, и они терпели, зная, что в бешенстве он бывает невменяем. Так однажды он разбил об пол телевизор. Серёгин гнев обходил лишь меня, но однажды его прорвало:
- Ты плюшевый арестант! Тюрьмы не знаешь, пороху не нюхал! Тебе на зоне ой как трудно будет, там коммерсантов не любят.
- А кто тебе сказал, что я коммерсант и поеду на зону.
- Да у тебя статья расстрельная! Тебе меньше десяти не дадут - даже не надейся! До сборки не дойдёшь - уже героин в кармане будет - вот тебе ещё пятёрочка!
Понял. Спасибо, дорогой. Без тебя, и правда, мог бы не догадаться. На встрече с адвокатом, а Ирина Николаевна, в связи с ответственностью момента, стала приходить каждый день, - написал заявление.
«Начальнику следственной группы управления по особо важным делам Генеральной прокуратуры РФ государственному советнику юстиции 3 класса Сукову В.Ю. от следственно-арестованного Павлова А.Н. 1957 г.р., числящегося за Генпрокуратурой, содержащегося под стражей в камере 321 ИЗ-48/2. Заявление. Вам должно быть известно, что хранение, употребление и перемещение наркотических средств в следственном изоляторе арестантам запрещено. Вам также известно, что я никогда не употреблял, не употребляю и не собираюсь употреблять наркотики. Сложившаяся вокруг меня обстановка позволяет предположить, что могут найтись недобросовестные арестанты или коррумпированные сотрудники, которые попытаются дискредитировать меня путём привнесения в мои личные вещи наркотиков или иных запрещённых предметов, с целью препятствовать моей борьбе с нарушениями уголовно-процессуального законодательства, регулярно допускаемыми следственными органами по отношению ко мне. Заявляю, что обнаружение у меня упомянутых выше предметов может быть только провокацией. Данное заявление прошу приобщить к материалам уголовного дела. Павлов». То же самое было написано начальнику тюрьмы. Сергей вообще перестал со мной разговаривать. Однажды он заявил, что пора переезжать в другую хату, потому что в стене потекли трубы. «А ты, - говорил мне Сергей, - не поедешь». Ах, если бы ты знал, дорогой товарищ, как обрыдла мне твоя рожа; если бы ты ведал, смотрящий за городом Урюпинск, за какое благо я почту тебя не слушать. Весьма, брат, обяжешь.

назад | наверх | оглавление | вперед

ОБСУДИТЬ НА НАШЕМ ФОРУМЕ | В БЛОГЕ


Анекдоты | Советы родственникам