Моя неделя прошла, прямо с утра меня окружили четыре завхоза атлетического телосложения, ведь им были предоставлены все удобства начальником колонии для занятий спортом, у них было отличное питание, лучше, чем у многих на свободе. Цвет лица у них был здоровый и отъевшийся, а взгляд не имел человеческого блеска, говорящего хотя бы о капле людского понятия. Такие активисты, это обычно люди, которые и на свободе были способны на преступления, такие как изнасилования, причём малолетних, убийства детей и стариков, и в общем способные на любые преступления, не только наказуемые законом, но и наказуемые правильными людьми преступного мира. И соответственно, в колониях они выбирают сходную с собой позицию, когда, не имея общего с понятливыми зеками, они идут к начальнику колонии в шестёрки.

Я чувствовал и видел, что даже эти активисты видят во мне то, что вижу я сам, и это заставляло меня думать в очередной раз о тайне человеческой души, которая знает и чувствует больше, чем мы сами в тысячу раз, независимо от того, кто мы, как говорится, «по жизни.» Как я говорил, после полученного просветления я чувствовал себя наполовину неземным человеком, так как познав неземную истину напрямую, соответственно я и становился наполовину своими мыслями, т.е. думающим о высшей истине, против своей воли, но с принятием этой истины. Я видел, что они чувствуют во мне эту искру, и до предела установленного здесь своего беспредельного закона, не трогали меня.

Я был настроен против смирения с их порядками на грани фанатизма, и не собирался становиться в этой колони ни рабом, ни рабовладельцем, но что будет, и чем это всё кончится, я не знал.

Они, завхозы, говорили мне, что удивляются, ради чего мы, «чёрные», имелось ввиду масть, страдаем, теряя свое здоровье в этой системе. Говорили, что им мол, активистам, не западло помыть полы, или выполнить в местах заключения другие требования режима. Они считали себя умными из-за того, что практически любой ценой сохранят своё здоровье и выйдут из заключения для жизни на свободе. Об этом они говорили мне в это утро, как последнее, что они могут мне сказать на словах перед тем, как надо мной начнёт работать их усовершенствованная система ломок. Они обычно и не рассуждают никак, а сразу делают свою работу, просто они забавлялись, спрашивая меня о моей жизни перед тем, как начнутся ломки, как говорится, лишний раз проявляли любопытство о чуждой им жизни.

Для тех, кто не знает, поясню, что в любых колониях существуют отдельные от лагеря изолированные помещения, куда помешают нарушителей режима на несколько месяцев. В колониях, где нет беспредела, находиться в таких помещениях несложно. Но в колони номер два, о которой идёт речь, это помещение было доведено до степени ада по психологическим и физическим ломкам, которые там существовали.

Начальник колонии изолировал меня в это помещение, составив протокол, и в сопровождении прапорщика я двинулся по заснеженной внутрилагерной тропинке к этому помещению, которое называется ПКТ, т.е. Помещение Камерного Типа. Теперь меня сломать предстояло тем буграм, которые находятся для этого в ПКТ. Завхозу карантина не пришлось этого делать, так как я уже был не на его «территории».

 Я был как будто загипнотизирован их сжатой системой, и шёл в это помещение без проявления эмоций, без ведома того, как на самом деле выглядят ужасы в этом ПКТ, в этой известной «краcной» колонии, и без ведома того, что мне там конкретно предпринять. Ну а пока, своим присутствием здесь в этой колони, я подтверждал мнение правильных арестантов о том, что нельзя в красном лагере всех до единого считать красными, ибо бывают исключительные случаи, когда человек умудряется с помощью Всевышнего пройти это место и остаться человеком, или с помощью денег. Режим лагеря можно конечно определить и назвать красным, но каждый человек в таком лагере может иметь свою выжидающую позицию, умудряясь огораживать себя от их грязи, хотя такое крайняя редкость. Я неделю сидел в карантине и меня даже не оскорбили грубым словом, а не то что тронули, и всё из-за недели, которую дал мне на размышление начальник колонии. Тут ещё дело в том, что как я писал, я заехал в этот лагерь после истечения моего наказания крытым режимом, где я отбыл три года от своего текущего срока, а по всем лагерям на возвращающихся в лагеря крытников смотрят чуть по-особому, так как считается, что если человек отсидел в крытой, он может быть очень изобретателен умом, не смотря на то, сломался он или нет. Я почувствовал возможность как-то затянуть свою обречённость этим обстоятельством в данном ПКТ, ведь никто не знал, что у меня в голове, и я мог хоть немного воспользоваться своим опытом и знанием этой системы, и на некоторое время задержать свою ломку, об этом мне подсказывало здравомыслие.

 Днём все находились в рабочей камере, и поэтому меня завели сразу в рабочую камеру. Дверь камеры открылась передо мной, и захлопнулась за спиной со зловещим грохотом, сродным этой системе. Это была узкая камера около двух с половиной метров в ширину и около шести метров в длину. Потолок был чуть округлый и сдавленный, и с левой стороны вдоль стены стоял длинный стол, который был буквально завален всякими мелкими болтиками, пружинами, пластмассовыми штучками. За столом сидело десять человек, по пять лицом к лицу. Они в прямом смысле даже не повернули головы, когда меня завели, громко хлопнув дверью.

Их руки двигались словно автоматические, собирая из того, что лежит на столе, как я понял, контактные зажимы для розеток. Каждый из них без всякого преувеличения имел большие ссадины и синяки на лице и руках. На кончиках их пальцев были невероятные мозоли от беспрерывного вкручивания железных болтиков. Кое у кого были перебинтованы руки, видно вскрывали вены, стараясь облегчить свою участь.

Если в нормальных колониях, где нет особого беспредела со стороны администрации, кто-нибудь из осуждённых резал себе вены, этим стараясь обратить внимание на его требование, то обычно на это обращалось какое-то внимание со стороны администрации и пытались понять, что же требует данный осуждённый.

 Но подобное действие в особо беспредельной колонии номер два, где царствовала производственная работа с двойной нормой, через явное порабощение и угнетение осуждённых, вскрытие вен обычно пустое дело. Напротив, чтобы было неповадно другим препятствовать производственному росту и всей этой налаженной системе в этой колони, которая была создана и контролируема с самых верхов, кто порежет себя против их беспредела, тому давали убедительно «понять», что хоть он умрет им глубоко без разницы. Человек убедительно верил этому после того, когда его топтали ногами несколько человек, вместо того, чтобы остановить его кровь, которая течёт из перерезанных вен, и удары, наносимые ими, были абсолютно не контролируемые, а забивающие. Но, несмотря на всё это, доведённые до предела осуждённые часто наносили себе увечье, ведь ясно, что и мышь прыгает против, если его зажать в угол, хотя не имеет практически никаких шансов.

Ко мне подошли два мордоворота осуждённых, которые содержатся в этой камере как «рабовладельцы», и они же - прямые рабы начальника колонии, готовые делать буквально всё с собой и с другими от одного его щелчка. Они обязаны были, и могли, в любое время выходить с ПКТ, постучавшись в дверь, и идти к начальнику колонии с доносом о результатах производства, и о результатах новых ломок осуждённых, находящихся в ПКТ.

Мы присели втроём в углу камеры, и они начали спрашивать меня об образе моей жизни. Один, ехидно улыбнувшись, оголив железные зубы, спросил, не прячу ли я «мойку», т.е. лезвие, в зубах, мол «крытники» любят эти штучки. Я не ожидал, что буду вести себя так расслабленно и спокойно, разговаривая с ними, ведь они для меня были самые прямые враги, весь срок я был настроен против их «блядской» системы. Но разум взял верх автоматически и мной начала руководить хладнокровная, ювелирная психологическая работа. Ведя себя соответственно, я завёл продуманный разговор на единственную тему, которая могла здесь просуществовать. Я сказал им, что хватит мне тоже страдать, что я тоже думаю для себя найти должность завхоза в этой колонии, как только узнаю результат того, отправят меня на тубзону или нет, ведь накануне мне сделали флюорографию на лёгкие. После этих своих слов я почувствовал доступ к их мышлению, в этом направлении можно было играть. Они стали проще для меня, и если для десятерых рабочих в этой камере они были лишь страшными роботами для избиения, то на меня они посмотрели как на возможного коллегу, и это была нить, за которую я могу держаться до требования ими факта того, о чём я им говорил. То, что я не буду на самом деле ихним, могло раскрыться в любой момент, как только я должен буду что-то сделать из того, что я должен по моим словам сделать. Или если в эту камеру закинут человека, который мыслит и живёт как и я, если начнут избивать его, это будет всё равно что начали работу надо мной, и я думал, что вступлюсь за него несмотря ни на что. Но такого человека я не желал в это время там встретить, так как и сто таких человек там ничем не помогут друг другу физически, а если закинут в эту камеру одного порядочного человека, это просто быстрее раскроет меня, и я не растяну своё время, хотя я и не знал, для чего его тянуть… Я не знал, ради чего я тяну время, ведь оно практически не играло существенно на меня. Это, наверное, было интуитивное использование всего возможного и разумного, так как иного выхода не было. Если я к примеру сказал бы им: «я не буду делать ничего из ваших низких порядков», т.е. показал бы свои принципы, это было бы глупо, а не смело, так как в таких ситуациях надо использовать весь разум, и по истечению разумных ходов ты может будешь мудрее и в выдержке физической, во время побоев или пыток, так как до конца придерживался разума, ведь присутствие разума в человеке (не будет сказано о себе) говорит и о силе духа.

При разговоре с этими двумя активистами я спросил, знают ли они одного моего хорошего знакомого по имени Мансур, который сидел со мной в другой колони три года назад, до моего крытого режима, и который мог оказаться здесь, так как ту колонию раскидали по свердловской области. У этого Мансура был большой срок, ему дали восемнадцать лет за убийства вроде бы двух человек на почве ревности. Он был человеком с понятиями, он пришёл мне на ум, и я спросил о нём. Они с улыбками начали говорить, что они знают такого, и что он неплохой бригадир в этой колони. Бригадиром по понятию быть западло, так как он должен говорить о работе с осуждёнными, а то и принуждать. Я в мыслях не осудил его за это, хотя он раньше говорил о понятиях, а здесь стал бригадиром. Я видел здешнюю систему, против которой в корне почти невозможно противиться, к тому же у него восемнадцать лет сроку, и он был тогда немолод. Он видимо взвесил всё это по-своему, и может он нашёл какой-нибудь способ, чтобы жить бригадиром и оставаться человеком, хотя в этой колонии вряд ли это возможно, но об этом лучше знает лишь Бог.

Но это для меня была не тема для разговора с этими двумя истязателями рабочих, и я повёл разговор их характера. Разговор о том, что если меня не увезут на больничную зону, я поговорю с Мансуром о том, что за должность могу в этой колони получить и я. Я вел такой разговор, прекрасно понимая, что обычно, если чеченец просится на «козлиную» должность, его принимают с руками и ногами, так как администрация колонии знает, что обычно чеченцы могут держать массу, а это в данной колонии им было всегда нужно, так как это вопрос двойных производственных норм в рабочих цехах, получаемых от осуждённых через их рабское насилие и истязания. А я тем более ехал с крытого режима, что тоже делало мне свой плюс в этой ситуации, так как если крытник становится в лагере «красным», т.е. активистом, он может тонко работать на администрацию, потому что в принципе опытнее и мудрее. Я был человеком тонкого, духовного размышления, и от бытового выживания, тем более с ущемлением других, был далёк, но я играл, у меня включилась в голове система использования всей разумности.

Эти двое прекрасно понимали, что если то, что я говорю, правда, и если начальник мне даст больше власти, чем им, то я их же способом могу надавить на этих активистов, найдя для этого их же «козлиный» способ. Я знал, что завхозы и бригадиры так и живут, так как став таковыми, уже отошли от людского понятия, и при удобном случае запросто «копают» и под друг друга, и «проглатывают», как они выражаются.

За этот первый день я увидел всю их систему и осознал её крупномасштабность. По беспределу, который царил в этой колони, по его открытости и размаху, становилось ясно, что помощи ждать неоткуда, чтобы избежать или обличить этот беспредел.

Буквально по щелчку двух активистов девять рабочих вскакивали и избивали десятого, и это делали все десять друг над другом. Они были доведены до такого состояния, и при малейшем замедлении в работе одного осуждённого, все вскакивали по команде, становясь ногами на стол, и кому как удобно, и что есть силы избивали избранного. Они были доведены до состояния пса, но до такого пса, который не имеет в этой камере ни крупинки своей воли. Это были роботы, а те, кто бьёт их, тоже были собственные роботы  начальника колонии, и в этой колонии сильно чувствовалась эта цепь бесконечных роботов, которая идёт с самых верхов, подчиняясь друг другу, так как без ведома государства невозможно такому быть, и к тому же, здравствовать. Это ничто иное как искажённая идеология крупного масштаба для борьбы с преступностью, которая ведёт к пропасти всех и вся, так как такие глубокие искажения и допущения норм человеческой морали и разума приносят огромный вред всему человечеству, так как тормозится рвущееся вперёд должное правило от самого Создателя, который говорит лишь об объединяющих правилах, с важным учётом человеческой души. Любое искажение в должных правилах жизни появляется не от явного зла, а от поводов, послужившим для его происхождения, и лишь разум спасёт мир от зла и заблуждения.

Каждый уголочек жизни, который достаётся нам в этом огромном мире, каждое обстоятельство, с которым мы сталкиваемся, может подсказать нам о состоянии общего мира, если мы способны логически мыслить, так как всё на свете связано между собой, и касаемо друг с другом. И по должным правилам такого разумного существа как человек, от человека должен существовать в мире людской закон всепроникающий, который по справедливости должен контролировать весь мир.

Если взвесить человеческие возможности, такой стабильно функционирующий закон реален и возможен. Но мы видим в основном проявления невежества у людей, а в таком состоянии от человека меньше пользы и возможностей, чем от животного.

После первого рабочего дня десять осуждённых «рабов» увели в их жилую камеру для сна. Они спали отдельно от двух активистов, ответственных перед начальником колонии за сдачу осуждёнными ПКТ камеры двойной, а то и тройной, производственной нормы.

Меня как вновь прибывшего и невыясненного ими как личность, повели для сна в камеру вместе с двумя активистами. Это давно отработанное правило в подобных случаях, пока я не определюсь кто я, я должен быть под контролем.

Это была для меня необычная ситуация, быть наедине с двумя активистами, которые по всем понятиям, которых я придерживался, заслуживают смерти.

Я прочувствовал всю их систему, и это напряжение, создавшееся во мне, как ток, владело моими эмоциями так, как я этого желаю, и мне нетрудно было играть роль другого, возможно будущего как они, человека.

В камере эти два, мягко говоря, ублюдка, были по-проще. Перелистывали журналы, говорили о каких-то своих «козлиных» делах, об отчётах перед начальником, и т.п. неприемлемых мне вещах. Они уже как бы непринуждённо спрашивали у меня о прошедших годах в заключении, на что я так же непринуждённо находил уравновешивающий моё положение ответ. Они ковырялись во мне мало, так как это было ни к чему, ведь скоро я и так определюсь, кто я, ибо неопределённых в этой колони не было, судя по видимой системе. Этот первый день в ПКТ для меня прошёл в высшей степени и на удивление удачно, моя вынужденная роль подействовала на активистов. Каждая минута моей жизни контролировалась начальником колонии через активистов. Мне об этом общем контроле постоянно напоминали два активиста, с которыми я находился в камере.

Это были люди с непонятным мне внутренним миром, и был ли у них вообще какой-либо внутренний мир, скорее не было, так как погрязший в подлости и зависящий человек, и согласившийся с этим жить и быть, движим лишь сиюминутным спасением своей плоти любыми способами, любыми подлыми делами, и всё это из-за того, что этого человека судьба обделила человеческой жилкой, по тем или иным причинам не дала ему зерно добра и душевного тепла ещё в глубоком детстве, чтобы он в течении жизни знал это, помнил и хранил, чувствуя цену этому. Вот почему так важно дать тепло и любовь своему ребёнку. Узнав вкус этого, человек помнит это, и ищет подобное, но а если не знал и не видел, то и не чувствует этого, т.е. добра.

 Ночью я не спал, но от меньшего беспокойства, чем они, эти двое. Им не нужна ночь, чтобы мне что-то сделать, так как если они захотят, они могут это сделать и днём, а вот я был для них опасен ночью, так как я непонятен для них, и на что я способен. Я слышал их тяжёлое дыхание, - так дышат, когда притворяются, что спят. Они часто ворочались, и наконец, присмотревшись, я явно видел, что у обоих дёргались веки, это, как известно, от напряжения, то есть это общее беспокойство. Я рассматривал камеру лёжа и не находил ни одного предмета, чтобы можно было быстро нейтрализовать хотя бы одного из них. Хотя это были лишь мысли от безвыходности моего положения, а не решение, которое могло мне помочь выбраться с этого положения. Это ни чем не помогло бы. Я лежал и мечтал об остром как лезвие ноже, и ощущал, как легко убить человека, даже с некоторым удовольствием, если у тебя нет другого выхода в борьбе со злом, пытающимся поглотить тебя.

Наступило утро. Позавтракав с двумя негодяями за одним столом, мы отправились в рабочую камеру в сопровождении дежурного прапорщика. Десять «рабов» зашли вперёд нас, и уже вовсю разлаживали всё, что нужно для сборки розеток, на этот длинный рабочий стол. Действовали они без единого лишнего движения и взгляда в сторону, с максимально возможной скоростью, и если в жизни существуют зомби, то это были они.

Это был мой второй день. Два негодяя активиста ждали от меня, когда увидят мой первый шаг в сторону того, о чём я им говорил вчера, т.е. о выборе мной себе козлиной должности в этой колони. Но второй день стал для меня напряжённее, чем первый, так как в данном положении время больше работало на них, сжатое время должно им показать кто я, и как со мной быть. Я разговаривал лишь с этими двумя козлами вышибалами, потому что я знал, что рабочим нельзя говорить ни единого слова лишнего. Лишь по нужде они обращались к буграм через свой страх, а сигареты, их же сигареты, им давали одну на двоих три раза в день, и могли лишить вообще. Я старался подавить в себе своё возмущение, которое не имело для меня никакого смысла. Хоть они и битые и угнетённые, всё же они потеряли своё человеческое достоинство после того, как по приказу били таких же рабочих, как и они. Конечно, вначале попадая в подобные места, люди хотят пройти достойно, и эти тоже может, как и я, осуждали в мыслях таких, какими они были сегодня, но всё же, на данный момент я был тем, кем был, а они теми, кем стали. И как говорил я выше, я не сомневался в душе в том, что если привезут в эту колонию нормального человека, живущего по своим принципам, и его закинут туда, где нахожусь я, я скину с себя вынужденно надетую маску, и мы одинаково пострадаем, об этом я думал как о светом долге. День шёл в своём жестком темпе, я не спеша вкручивал винтики, сев с краю стола, напротив меня сел, тоже с краю, один из двоих рабовладельцев, и тоже за беседой со мной, вкручивал эти винтики. Внутри у меня было высокое напряжение, замаскированное в спокойствие, ведь в любой момент мой вопрос мог стать конкретным. Среди десяти рабов один был лет за сорок, и как я заметил на второй день, он был с замкнутым взглядом, на уровне психически больного человека. Соответственно этому, в один момент он остановился от работы, как бы замыкаясь в себе. Его сразу же вытащили из-за стола два бугра, и начали избивать. Буквально у моих ног, сев на этого рабочего, и схватив его за уши, бугор бил его голову об бетонный пол, не думая о последствиях головы и жизни избиваемого. Ели даже избиваемый погибнет от побоев бугра активиста, всем было ясно, что бугры при исполнении подобных действий будут отмазаны начальником колонии, так как всё это делалось ради капитала, который шёл от нечеловеческого рабочего труда осуждённых, с перемешанным принципом, созданным на верхах по поводу ломок воровских понятий. Пользуясь поводом, и ломая, как говорится, чёрную масть, они нажимали на производство путём высочайшего угнетения осуждённых. Но данные рабочие были не из чёрной масти ни в прошлом, в лучшем случае, были мужиками, которых подавили. Сегодня легко можно узнать о правдивости того, что я пишу за колонию номер два города Екатеринбурга, пользуясь интернетом, хотя мои события происходили в самом начале девяностых. Один бугор решил привязать избиваемого осуждённого на всю длину лавочки животом вниз, видимо для натурального бичевания. Бугор с нетерпением пытался справиться с дёргающимся осуждённым, хотя сильно дёргаться тот и не смел. Всё же для более комфортного завязывания бугру видимо понадобилась помощь, и хотя ему мог помочь любой из рабочих, хоть и против своего желания, но от страха бугор обратился именно ко мне, так как этим он как раз мог узнать, кто я на самом деле, могу уподобиться им, или нет. Этот бугор как бы естественно, даже не смотря в мою сторону, сказал мне, «Тимур, держи ноги». После этих слов я наконец-то почувствовал высокое расслабление за эти восемь дней, ибо понял, что сейчас думать не нужно, не нужно изобретать выходы в своей голове.

Я не ответил бугру, а молча закурил и отошёл к противоположной стене, я знал, если он повторит эти слова, я ударю его, а там будет что будет. Конечно, после этого соберут козлов и с других камер, и на глазах у сотрудников будут избивать как хотят, и издеваться как хотят. Зная всё это, я всё же ощутил высокое спокойствие, так как устал думать, и подошёл к точке действия. Но бугор не сказал мне больше ни слова, а когда прошёл этот день, и я остался с этим бугром наедине в жилой камере, тяжело сомкнув свои брови, он спросил меня: «А почему ты не держал ноги?» Тогда я сел напротив него и открыл ему все карты. Я говорил ему всё, что думаю об этой колони и о таком, как он, я рассказал, как жил я весь прошедший срок, что мы как небо и земля, как ад и рай разные люди, и что я жил с настоящими людьми, и всегда был ярым противником подобных людей как он. Я и ему искренне посоветовал, что хотя он в негодяйстве зашёл далеко, всё же может ещё опомниться, ибо этот срок заключения пройдёт, и человек, ущемлённый им в этой системе, на свободе встретится с острым ножом, и расправится без всякой оглядки. Этот бугор слушал спокойно, я даже видел, что он всё это понимал и осознавал и до моих слов. Он осознанно выбрал этот путь. В свою очередь он рассказал мне, что выбрал этот путь в данной колонии, так как понял сразу, что или будут «козлы» бить его, или он сам станет «козлом» и будет бить поступивших в эту колонию осуждённых, подписавшись под эту мощную обдуманно-созданную высокобеспредельную систему. Я ему честно сказал, что и в этой колонии я могу жить, если не будут меня трогать по беспределу, и дадут просто работать, не трогая за личное. Но в этой колонии такое не допускалось, человек должен был быть обязательно сбитым от своих духовных принципов, ибо должен был быть готов сделать любую работу, которую скажут, и не показывать свои человеческие достоинства. Теперь всё было ясно про меня этому бугру, но это знал пока только он. Он просто сказал мне к завершению нашей беседы, что нет в его силах ничего, что он должен отдать начальнику отчёт о проведённой надо мной работе, и что за малейшее утаение обстановки его самого быстро «сожрут» и менты, и козлы, а точнее менты через козлов, так как это ментовская система. Уже с пониманием меня он сказал мне, что вынужден будет завтра доложить обо мне начальнику колонии, и что после этого меня по-любому нужно «пресонуть».

Я не знал, что мне предпринять завтра в рабочей камере, но знал, что я не буду так униженно и рабски работать, как остальные, загнанные рабочие. Мне оставалось пустить всё на самотёк. Заснув, я проснулся через некоторое время ночью, и анализировал сон, который приснился за этот короткий промежуток. Мне приснился пророк Иса, он находился на небе, за лёгким затуманивающим его облик облаком. Больше ничего этот сон не говорил, просто появился пророк Иса, и всё. Почему-то я был уверен, что это именно он.

Утром в рабочей камере, когда все рабочие как обычно начали свой молниеносный темп работы, два бугра и передо мной положили груду запчастей для сборки, этим мягко готовясь к грубому переходу в отношении меня, так как я сейчас должен был начать работать, быстро догоняя остальных. Лучше умереть человеком, чем работать так униженно, теряя весь человеческий облик, как работали эти заключённые, со всеми вытекающими обстоятельствами. Редкие люди могут этого не делать, оказавшись в подобной системе. Но они не только рабски работали, а поддавались всякой несправедливости. Когда я должен был вот-вот услышать в свой адрес слова от бугра касательно быстрого темпа работы, когда я просто касался пальцами запчастей, что положили передо мной, ожидая развязки сегодняшнего дня, открылось окошко на двери рабочей камеры, называемое кормушкой, и дежурный сотрудник колонии назвал мою фамилию. Когда я сказал, что я Кадыров, он сказал мне, чтобы я быстро собрался на этап.

Я до сих пор не могу это объяснить иначе, чем чудо, так как сочетание ночного сна, появление в нём пророка Исы, в этот остро тупиковый момент, и сегодняшний, неожиданный этап, когда остались секунды до применения грубости в отношении меня, подтверждали, что это регулировка Высших смысловых сил Создателя. Бугры сами были рады за меня, что им не пришлось лишний раз выполнять свою грязную работу в отношении моих принципов, и что я теперь не имею никакого отношения к этой колонии. Эти два бугра даже проводили меня, и даже кое-что положили мне в рюкзак на дорогу, а когда меня вели через лагерь к воротам, где меня ждала спецмашина, в мою сторону смотрели и улыбались несколько лагерных крупнодолжностных активистов. Один из них крикнул мне на ходу: «чеченец, тебе повезло, больше сюда не возвращайся». Эта лагерная система, которая действовала в этой колонии, была до того отшлифована, что совет между активистами шёл постоянно, и они знали всё обо всех, у какого осуждённого какое на данный момент духовное состояние. Они знали, что я ухожу оттуда волей Создателя чистым, каким и пришёл, без единого удара, без единого полученного грубого слова в мою сторону. В этом не может быть человеческой заслуги в этой колонии, так как с теми, кто не смиряется с её порядками, работает мощная система, которая не считается ни с какими человеческими достоинствами или недостатками, поэтому в этой колонии, и в подобных ей, могут сделать всё, что хотят, с любым достойным человеком. Точнее даже будет сказать, над достойными они только и работают, пока не сломают их, или их не спасёт какое-то божественное вмешательство, как это произошло со мной. Я знал, что люди с трудом поверят мне в том, что пробыв в этой колонии номер два почти девять дней, я выбрался чистым, со всеми своими прежними качествами, даже набравшись полезными моментами для знания, нетронутый, не оскорблённый, даже чуть вежливо проводимый активистами этой колонии, когда я уезжал на этап. Я относил всё это к своему просветлению, о котором я писал, и которое я получил до этой колонии на крытом режиме. Я с этих пор как бы жил в ином, особенном измерении, и соответственно отношение мира тоже становилось ко мне особенным, от невидимых смыслов, которые сопровождают нас везде и всюду.

К тому времени я уже отсидел семь лет. После того, как меня вывезли из колонии номер два и посадили на столыпинский вагон поезда, в котором везут осуждённых, я попросил у конвоя посмотреть в моём личном деле, куда меня направляют на этот раз. Он сказал, что там указано место моего конечного прибытия пятьдесят первая туберкулёзная зона в Нижнем Тагиле. Я уже знал про эту зону и понял, что наконец-то, хотя бы в конце этого срока, этот последний год смогу расслабиться духовно и физически. Это была лечебная зона, больница для туберкулёзно больных, и меня направили в эту больницу, обнаружив начальную стадию туберкулёза, хотя я этого не знал до этого последнего этапа.

По прибытию в эту 51туб-зону я много спал, хорошо питался, а так как эта зона находится в лесной местности, насыщенно чувствовался запах этого леса, который освежал сознание.

В лагере были рассажены красивые цветы, что тоже радовали душу после пережитых колоний. А то обстоятельство, что в этой колонии работали симпатичные медсёстры, очищало душу и смягчало её, так как после прошедшего срока с этими испытательными лагерями и тюрьмами женщины казались мне добром, какими бы они не были по натуре. Тем более, после полученного просветления в высоких смыслах, я глубоко рассматривал женщин, как и всё другое, как созданное Создателем творение, и на всё я смотрел преимущественно философским взглядом. В этой колонии можно было залезть на крышу и наслаждаться солнечными лучами и обзором густого леса вокруг всей колонии, и это было место, куда я уединялся для размышлений над своим просветлением, всё больше находя в этом близость к неземной истине, к миру бесконечных и важных загадок. Взяв с собой резак для резьбы по дереву и небольшой брусок дерева – попросив у мастеров резчиков - я забирался на эту крышу и вырезал молодого человека, сидящего в позе лотоса и размышляющего о высшей и полезное истине для человечества. Хотя мудрость через архитектуру обычно выражается в белобородых стариках, я выражал это в молодом человеке через свою статуэтку, так как понял, что истина не имеет возраста. Я поднимался на эту крышу с разумным волнением, это место было местом соприкосновение меня с тайной, которая не обман, не самовнушение, а абсолютная истина, которая окутывает каждого из нас вечно. Находясь там какое-то время, я всё больше убеждался о невидимых и великих смыслах, существующих наряду с нами, и это действительно есть тайна, но тайна хранящая добро, и раскрывающаяся. Я не буду дальше писать о себе, скажу только, что я освободился из этой колонии, подарив статуэтку хорошему русскому парню, и попрощавшись с теми, кто рядом. Я вернулся в Чеченскую республику в 1993. Город был красив, месяц март, цветение, я наслаждался просто смотря на всё, приятно было любое общение. Я сразу же слегка и издалека затронул тему духовности и религии в соответствующем месте, конечно не говоря о просветлении. Я понял из нескольких своих попыток, преследовать глубокую истину в обществе никак не выйдет, и что вытаскивать понятия из своего просветления не получится, тем более, что и себе я это не мог объяснить на уровне какой-то конкретности. Это понятие ушло в меня, не уходя, т.е. заглушилось, ожидая времени и большей ясности для выхода наружу. И снова я погряз в мир выживания, почти так же, как и до подсидки, этим опять подытоживая: просветлению хозяин не я, не моя это заслуга, и потому я не могу им пользоваться. Моё просветление ушло в глубину моего сознания, хотя иногда я уходил в одиночные места, ожидая нового толчка просветления, но ничего не происходило. Так повторялось до некоторого истощения состояния, и я решил, раз это просветление пришло само, и раз я не вижу дальнейшего хода с этой истиной и даже не понимаю, как мне с ней быть, я буду жить так, как умею. По чувству, я познакомился с девушкой, и даже ей и никому вообще я не мог сказать о просветлении, так как знал, что люди не поймут, по крайней мере, всё так, как было. Да и что от этого изменится, раз я не смог это использовать…мир движим Творцом, Он нам дал волю на постижение успеха, но когда пытаешься достичь и не находишь ответа долгое время, дело может дойти и до нового ухода в грехи. Это со мной и произошло. Я начал даже пить, хоть и не спиваясь, а когда захочу, в общем, начал жить на выживание. Я ушёл в грехи, довольно дерзкие, ожидая мощную оплеуху от Всевышнего, а не от людей, или новое мощное напоминание. Я стал необычным грешником. Примерно это похоже на то, как если течёт «мыслящая вода» долгим путём по искривленному пути, и которая в один момент неожиданно сливается с океаном, где река обретает полный покой и гармонию, затем опять уходит в отдельное суетливое течение, но уже терпит всё своё состояние и все препятствия, веря, что если на пути один раз появлялся великий покой, он появится ещё раз, в любом моём состоянии, так как при первом появлении просветление пришло неожиданно. На этот раз может «река» смешается с «океаном», и постепенно сама станет действительной частью великого состояния и ощущения, пройдя через фильтр духовного очищения - думал я.

Скоро началась война в Чеченской республике. Воевать против федералов я не собирался, но не из-за страха воевать, и не из-за безразличия, а по причине вышеописанной жизни, от которой я понял, что надо знать суть того, что делаешь. Некоторые знакомые пацаны прямым текстом звали меня воевать, говоря: ты не хочешь умереть и попасть в рай. Я не знаю, кто из нас прав, но я ничего не мог поделать со своей головой, я не видел форму священной войны, а видел кровавый конфликт, который создался из-за вышестоящих руководителей, и если я бы пошел воевать, я воспринимал бы себя как марионетку. Мне близки слова вора в законе, которые он сказал журналистам по этому поводу: «Я не автоматчик, и моя родина, за которую я воюю, это то место, где меня понимают и понимаю я, другой родины у меня нет».  Разумный человек может воевать за  государственные интересы или стычки, если он с этим связан, или что-то от этого имел. Я могу воевать за свою семью и близких людей, это мне будет ясно, тогда я буду понят и Богом. Хотя, когда на железнодорожном вокзале в Грозном федералы громко включили какой-то издевательский «гимн», после захвата ж.д. вокзала в декабре 1995 года, я захотел в душе пойти против них, и если бы у меня был в этот момент автомат, может так и получилось бы, но это были бы эмоции, а не разумность. Этого огонька было не достаточно, чтобы перевернуть всё моё мнение, которое не смотря на мою погрешность было связано с большими смыслами разумности, которые должны восторжествовать когда-нибудь по воле Свыше, и которую я почувствовал во время просветления. Но, не смотря на всё сказанное, всем известно, что в этом кровавом конфликте умерли на войне чистейшие парни, которые не были связаны с политикой, а просто верили в своё правое дело, своей родине. Всевышний позаботится о них, если их забудут люди, ведь корона воздаяния и правильного суда только у Всевышнего. Сначала я не думал писать о себе. После того как я начал философствовать в себе на разные темы, я подумал и о теме воровского закона, что я могу сказать об этом, посмотрев на этот вопрос со своего взгляда. Ведь за 12 лет проведённых в местах лишения свободы, может я пойму корень, подумал я, и написал про это ниже. Мир невозможно разделить на масти и должности, - это временное, везде существует одна истина, одно определение, зло это, или добро. С этим учётом я писал о теме воровского закона, ну люди сделают выводы сами из написанного.

Отзывы и обсуждения книги "И свет во тьме светит" на форуме