Сюда привозили меня с воли, только что выловленного, еще тепленького, полного впечатлений. Здесь каждый раз я подводил итоги, мучился по ночам, что опять ничего не успел, вспоминал детство, отсыпался после лихорадочной жизни на "свободе". Здесь видывал я самую последнюю ступень человеческой подлости и самую отчаянную честность. Здесь же впервые построил свой замок, заложив его фундамент. Сюда меня привезли в 73-м году из Владимира, отощавшего и одуревшего, надеясь заставить раскаяться, отречься.
Начальник тюрьмы полковник Петренко приходил ко мне по вечерам под хмельком, как старый приятель.
- Ну вот, скажите, - спрашивал он, - вы теперь все тюрьмы видели и лагеря, можете сравнить. Скажите им: как я кормлю, а?
И, услышав похвалу лефортовской кухне, расплывался в улыбке.
- Знаете, - говорил он, - мне хочется взять вас за руку и провести по всем камерам, чтобы вы это всем повторили. А то у меня сидят сейчас прокуроры, за взятки. Они вчера на воле шашлык по-карски ели и то морщились, ну, и теперь овсяную кашу есть не хотят - жалуются! Нет, не та стала Лефортовская тюрьма, не то время. Вот он, - тут он тыкал пальцем в грудь угрюмого корпусного, стоявшего рядом навытяжку, - он еще помнит, что здесь делалось в старое-то время. А теперь - не то!
Действительно, при Сталине было Лефортово пыточной тюрьмой. "Что, в Лефортово захотел?" - зловеще говорил следователь упрямому арестанту, и у того обрывалось сердце - что угодно, только не Лефортово! Здесь же, в подвалах, убили Ежова - и на время прекратились пытки. Но только на время.
Здесь всегда хотели от людей только одного - раскаяния. Оттого, верно, сами стены Лефортовской тюрьмы пропитаны покаянием. Кряхтят, ворочаются арестанты, не могут уснуть: все постыдное, что совершилось в их жизни, напоминает им тюрьма.
Я всегда каялся в Лефортове, только не в том, за что был арестован, не так, как хотели следователи, да и не перед ними. Все, в чем я мог упрекнуть себя, неизменно лезло в голову.
В тот первый раз, в 63-м году, вспоминал я почему-то зайца, которого убили мы в Сибири, в экспедиции. Дело было ночью, машина шла под уклон, с горы. Только что прошел дождь, и дорога размякла, расквасилась глина. Вдруг сбоку выскочил заяц, пробежал метров десять в свете фар и сел на дорогу. Сел, съежился и закрыл голову лапами, точно зажмурился от страху.
- Ага! Дави его, зайца! Дави! - закричали мы. - Будет на ужин зайчатина.
И через секунду стукнуло что-то снизу об машину. Съехав с горы, мы вернулись за зайцем. Вскоре он уже варился в ведре. Ребята смеялись надо мной, но я не мог его есть. Не знаю, почему, но я вдруг понял, что изменится теперь моя жизнь. Раньше мне все сходило с рук, больше этого не будет.
За этого-то зайца, выходило, и сидел я теперь в Лефортове, потому что вспоминался он мне чаще всего и никакие оправдания не помогали. Я не убивал его, да и склон был крутой, глинистый, после дождя, затормозить было нельзя. Но я хотел ему смерти, всего только секунду хотел, и этого было достаточно. Случалось мне потом убивать на охоте птиц, да и зайцев тоже - их я никогда не вспоминал.
Сам вид Лефортовской тюрьмы, ее К-образная форма, сетки вместо перекрытий
между этажами, так что корпусной за своим столом в центре мог постоянно видеть
всех надзирателей и все коридоры, таинственное цоканье языком, принятое надзирателями
как условный сигнал, когда они ведут заключенного, - все это поразило меня в тот
первый раз.
Режим тогда был не то, что сейчас. Следственным не полагалось иметь ни карандаша,
ни бумаги, не давали газет. Даже календаря в камере не было, и счет дням, чтобы
не сбиться, приходилось вести очень своеобразно. Висели в камере на стене "Правила
внутреннего распорядка в следственных изоляторах КГБ". Слово ПРАВИЛА было
напечатано крупным шрифтом сверху, как раз под веревочкой, на которой они висели.
И вот это слово служило календарем. В нем ровно семь букв, и если повесить клочок
бумаги на эту веревочку, а затем каждый день передвигать его так, чтобы он закрывал
одну букву, то можно было отсчитывать дни недели: П - понедельник, Р - вторник,
А - среда... Тяжелее всего было, что не разрешали спать днем. Поднимут в 6 часов
утра, и весь день сиди на табуретке. Только начал задремывать - стучит в дверь
надзиратель: "Не спать! Спать не положено!"
Теперь уже всего этого нет. Постепенно слабел режим. С 65-го года стали давать
газету "Правда", в 67-м уже можно было прилечь днем на койку и календари
были в каждой камере. Карандаши и тетради стали продавать зэкам свободно, в ларьке.
А с 70-го года вообще лафа: каждый месяц - передача из дому, до пяти килограммов.
Теперь в следственной тюрьме сидеть одно удовольствие, даже побриться дают два
раза в неделю.
Раньше работал здесь брадобреем старшина по имени Яшка - никто его иначе не называл,
хоть было ему уже за пятьдесят. Худой, вечно или под хмельком, или с похмелья,
всегда с запасом анекдотов, Яшка влетал в камеру со своим неизменным чемоданом,
быстро расставлял приборы, на ходу отшучиваясь, и так же стремительно начинал
брить. Легко сказать - за день целую тюрьму побрить, успевай поворачивайся. Разговоры
с ним обычно вертелись вокруг двух тем: выпивки (тут он был экспертом и сообщал
последние новости с этого фронта) и Сталина. Когда-то в молодости был Яшка в его
охране и даже имел от него именную благодарственную грамоту, а потому говорил
о нем с благоговением и называл не иначе как Батька. В более поздние годы, когда
разрешили выдавать зэкам на руки бритвенные приборы, Яшка уже нас не брил, только
разносил станки, а потом собирал. И хоть из-за этого задерживался в камере меньше,
все-таки не упускал случая поболтать.
При всей своей общительности был он, однако, очень осторожен и никогда не говорил
лишнего. А если в камере был наседка, то он вообще держался сухо. По поведению
Яшки почти безошибочно можно было сказать, кто твой сосед. Интересно, работает
он еще или уже на пенсии? Надо посмотреть, как он поведет себя при моих соседях.
