На улице щебечут птицы, шумят задумчиво деревья, солнце нежными лучами ласкает ножки девчонок, а я во мраке серой камеры схожу с ума. Еще вчера я летал вольным ветром и был беззаботно счастлив, и вот я в силках из колючей проволоки, из которых невозможно выбраться. «Вот тебе и палата номер шесть!» – вспомнил я с иронией. Никогда бы не подумал, что совсем обыденные вещи, как солнце, воздух и шнурки для ботинок будут иметь такую высокую цену для меня. Точно, всё познаётся в сравнении. Наверное, эти слова придумал первый арестант.

«Так, – начал я рассуждать, шагая взад-вперёд по тесной камере. – Передо мной стоит выбор: отдать машину или нет? Хорошо, если я соглашусь на их предложение, то есть ли хоть какие-нибудь гарантии, что меня отсюда выпустят. А какие это гарантии?- остановился я.- У этих людей, кроме пустых обещаний, по-моему, и нет ничего. Положиться на слово офицера… – И я рассмеялся от собственной мысли, – если у человека нет принципов, а только жажда наживы, то какая может быть вера его словам? Это не человек, а «пустышка». Получается, что и выбора у меня никакого нет,- тяжело вздохнул я в отчаянии. - Значит, только остаётся идти в избранном направлении: ни с чем не соглашаться и стоять на своих показаниях. Блин, и какой же я всё-таки невезучий! – я опять остановился и закрыл глаза, утверждая в себе эту мысль.- То, что произошло со мной – игра случая, и на моем месте мог бы оказаться любой другой. Как тут не поверишь в злой рок судьбы или « провидение», – кажется, так говорили в старину. Стало быть, на мне клеймо или вообще, тюремное тавро!» – я, психанув, ударил по бетонной стене.

Но скрип двери прервал мои размышления. В камеру вошёл маленький, пожилой мужчина, одетый в потёртые штаны и коричневую, засаленную футболку. На голове у него была зеленая кепка с надписью «USA», а на ногах резиновые, китайские сланцы. Он слегка прихрамывал и громко поливал грязью тех, кто его посадил. Такая бравада щуплого человека меня очень удивила. Однако, не вызвала к нему симпатии. Он имел отталкивающую внешность, – лицо было покрыто множеством шрамов, маленькие дикие глаза, скошенный лоб и оттопыренные большие уши. От него веяло какой-то гадкостью и скрытностью, хотя он старался показаться открытым и развязным. Внешне он мне напомнил Шарикова из фильма «Собачье сердце».

– Здорово, дружище! Меня Колёк зовут, погоняло Шрам, – протянул он мне пятерню, когда за ним захлопнулась дверь.

– Привет, меня Стас! – и я пожал его шершавую руку.

– Давно здесь? – спросил он, присаживаясь рядом со мной на пол.

– Почти сутки.

– А чё такой потрёпанный? – смерил он меня вопросительным взглядом, – за что приняли-то?

– Да ни за что! Перепутали с кем-то, – ответил я нехотя.

– Все мы ни за что. Я вот тридцатку оттарахтел по лагерям и не встретил ни одного, кто бы честно сказал, что сидит за дело, – он вынул из кармана брюк позолоченный портсигар и, тщательно размяв сигарету, прикурил.

– А тебя за что? Вроде уже почтенного возраста, – присмотрелся я к нему внимательнее.

– Да как сказать…, – он сделал глубокую затяжку и прищурился от удовольствия, – со своей бабой повздорил. Выдумала, что я у нее деньги из кошелька на водку спёр. Короче, слово за слово, ну и треснул ее, чтобы знала, бестия, на кого варежку разевать. Я ведь ни сном, ни духом, куда она эту купюру задевала, чертовка! – состряпал он вопросительную рожу и стал похож на злого гнома. – Да, с бабами только так и надо! – и он растянул беззубый рот, изображая подобие улыбки.

– Дело хозяйское, как говорится, но водкой от тебя за версту разит.

На это замечание злой гном бросил недовольный взгляд.

– Хотя, знаешь, – сказал я, – женщин бить дело не мужицкое. Мне в детстве мама говорила: «Сынок, если вздумаешь ударить женщину, то представь на ее месте меня. Прошу тебя, никогда на женщин не поднимай руки!» – вот я и держу в памяти мамины заветы. Как бы ни злили меня женщины, я креплюсь!

– Да ты ещё мал и глуп, коль мамкиным умом живёшь, – хихикнул он. – В жизни встретишь гадюку такую, как, скажем, тёща моя была, так белугой от такого жития завоешь. Ну и давала баба «жару». Она трёх мужиков в сырую землю загнала, а сама, окаянная, до восьмидесяти прожила. Да протянула бы ещё дольше…, – и Колёк гневно сплюнул, так и не закончив фразу. – За красотой в ту пору я погнался. Мне покраше да поядрёнее хотелось, и плевать я хотел на батины советы. А ведь он мне постоянно говорил: «Где девки гладки, там воды нет в кадке». Нашёл я первую красавицу на селе, да так и промучился с ней, да с ейной матерью в придачу, пока Бог не образумил. А сейчас у меня вторая жинка, хоть и не королева, да зато хозяйственная жилка в ней есть. Изюминка значит! – причмокнул он довольно. – Вот за эту изюминку и люблю!

– Любишь и бьёшь? – спросил я недоверчиво.

– Да, всякое бывает. Иной раз так «отхожу», что думаю, душа ейная вон выйдет, а она крепкая, зараза, так и цепляется за жизнь. В старину ведь говорили: «Люби девку, как душу, да тряси ее, как грушу». Вот я и люблю, да трясу, – произнес он самодовольно.

– И не обижается? Жена-то?

– Да какой там? Она же у меня старых понятий, «коль бьёт, значит любит». По домострою воспитана. Никуда от меня, все срока меня ждёт, – произнёс Колёк гордо.

– Так может она тебя не столько любит, сколько боится? – засомневался я.

– А мне какая разница! Ты пойди, разбери, что у этих баб в голове. Она и сама-то, наверное, не знает. Главное, что она – рядом, а я – сыт и одет.

– Вроде ты и убедительно говоришь, но не укладывается у меня в голове… Даже представить себе не могу, как можно бить свою жену. Нет, сейчас жизнь другая, женщины тоже. Да и весь народ.

Нависла тишина. Колёк, недовольно кряхтя, поднялся с пола, отряхнул от пыли штаны и стал «тасоваться» по камере. Сильно сутулясь, он ходил передо мной туда-сюда, громко шаркая сланцами. От чего раздражение мое к нему только росло. Вдруг он резко остановился, и, выпучив на меня свои мутные глаза, заголосил, брызгая слюной:

– По-твоему, раньше дураки были?! А? Да ты еще не родился, а твои предки города строили, Казань брали, фашистов из Сталинграда гнали, да еще и по семь детей рожали. От самого Адама как-то прожили, а поумнели только сейчас, что ли? Э-хэ-хэ, – запричитал штригилек и, плюхнувшись на пол рядом со мной, изрек ворчливо, – «раньше были времена, а теперь мгновения. Раньше х.. стоял с утра, а теперь давление».

– Нууу, – замешкался я, – я только говорю культура сейчас другая.

– Я культуру вашу знаю: за хлеб, значит, вилкой берутся, а за хрен аж двумя руками, – съязвил он.

– Конечно, многое стало доступным, открытым. Немало и развращенности…, – прежняя уверенность в своей правоте стала покидать меня, и я решил перевести огонь на оппонента. – Но бить жену и относиться к ней, как к груше, это уже последнее дело!

– Последнее дело – это оказаться у нее под каблуком. А они, бабы, только этого и хотят, еще от самой Евы. Власть им подавай! Нет, хрен им на блюде, – выгнул он кукиш, размахивая перед моим носом. – «Держи деньги в темноте, а девчонку в тесноте!» Во как! – не сдавал позиции оратор.

– Ладно, пусть каждый останется при своем мнении. «Старика учить, что мертвого лечить», – поддел я его. – Пустое это!

Но Шрам как будто меня уже не слышал. Он опять достал сигарету, покрутил, размял ее, но прикуривать не спешил, размышлял о чем-то. А я уставился на противоположную стену и отрешенно стал наблюдать за жизнью насекомых. В углу паук сплел большую паутину, и в нее попала муха. Несчастная билась из последних сил, дергалась, вырывалась, но слюнявые нити крепко держали в своей власти пленницу. Наверное, ей так же, как и мне хотелось на свободу, но суровые законы жизни не хотели считаться с желанием какой-то маленькой букашки со своим ничтожным и почти незаметным мирком. А паук не спешил. Он ждал, когда у жертвы иссякнут силы. Да и в полной мере хотел насладиться своей властью. Властью над жизнью и смертью! Наконец, мой сосед чиркнул спичкой и запахло дымом дешевых сигарет. Послышался трогательный, печальный голос старика.

– Видать у тебя какая-то зазнобушка есть, коль ты так за девок впрягаешься?! – покосился он на меня.

– Есть, – ответил я, тяжело вздыхая.

– Какова она? – спросил он, улыбаясь.

– Хорошая, отзывчивая.

– Отзывчивая, говоришь? – протянул он понимающе, – это хорошо. – Если что-нибудь ей передать на словах надо, то чиркни номерок. Я позвоню. Меня долго держать не станут. А то, небось, девка горюет! – положил он мне на плечо по-отечески руку.

– Спасибо. Обязательно чиркну, – обрадовался я.

– Знаешь, я много лет шатался по России. Куды меня только не забрасывала судьбинушка, а простого, честного человека давным-давно не встречал. Вымерло поколение нормальных-то. Сейчас человек человеку – враг, не иначе! – вздыхал старик.

– Да, наверное, так и есть. Понимания и теплоты нет совсем, – подхватил я.

– Вот и я говорю, понимания нет. Человек слушает, да не слышит, о чем ему близкий жалуется.

– Все поглощены только собой, – понимающе отозвался я.

– И своими проблемами. Взять даже нас с тобой, – подтолкнул он меня плечом. – Чалимся в одной камере, стало быть, одним горем связаны. Как говорили старики: «Общее горе – половина утешенья», а общего, общего-то не чувствуется, понимаешь?! Я к тебе со всей душой, по-отцовски, а ты нос воротишь. Думаешь, что дедушка из ума выжил, какую-то чушь городит, – жалобно произнес он.

– Нет, что ты! Что ты! Я совсем так не думаю, наоборот, чувствую твою доброту, участие, – искренне сказал я ему.

– Жалко мне вас, молодых, – не переставал вздыхать старикашка. – Только жизнь начинается, самый рассвет, а вас в это болото. Потом уже ничего не исправишь. Я вот так же молодым юнцом начал, споткнулся раз, и до сих пор подняться не могу. Смотрю на тебя, а себя вижу, – его голос задрожал, и глаза покрылись влагой.

– Все нормально будет, не переживай! – пытался ободрить я его.

– Щеглом я был тогда желторотым, еще не оперенным! – Колек достал грязный платок, и вытер глаза, вспоминая, своё прошлое. Вздохнув печально, спросил, – За что тебя сцапали-то, сынок? Да ещё молотнули, гляжу, не по-детски…

– Да так… Не по душе я им пришёлся, – отмахнулся я.

– А-я-яй, – запричитал старик.- Нехристи поганые! Молодых-то за что бить? Черти окаянные, предать всех анафеме… Ничего, до свадьбы заживет! – добавил добрый знакомый.

Как мне было приятно участие этого старичка в моей беде! Как мне захотелось излить ему душу! И как мне стало обидно, что я так поспешно составил о нем нелестное мнение по одной только внешности! Я смотрел в его мокрые, уставшие глаза и жалость переполняла меня. Сколько горя и несчастий выпало на долю этого бедного человека. Одни только бесчисленные, глубокие морщины красноречиво говорили о его тяжелой судьбе. И только Богу известно, какой тяжкий крест пришлось пронести этому хромому старикашке. «Общее горе- половина утешенья» запали в душу его слова. И я решил ему довериться.

– Да, побили менты жестоко. Но дело даже не в этом! Знаешь, у меня полный тупик! Мне кажется, что я или с ума сойду, или помру здесь, – от горькой обиды я готов был заплакать. – Представляешь, спутали меня с одним наркоторговцем, а теперь не хотят выпускать. Говорят: «отдай машину и пойдёшь на свободу». Вот я и не знаю, что мне делать. Машина хорошая. Иномарка белая, дорога мне очень. Я за нее семь потов пролил, сам деньги заработал, – я хотел придать своим словам внушительное уважение и произнести это с гордостью, но едкая горечь подкатывала к горлу, и получилось как-то жалобно. Даже неестественно.

– Вот сволочи, что творят! Значит, на машину позарились? А-я-яй!- качал он головой.- Я тебе так скажу, сынок. Шутки с ментами плохи, если уж они за это взялись, то свое возьмут! Верь мне! Чем терять здоровье понапрасну, лучше уж отдай им эту «Камри», – всё равно не отстанут.

– Какую «Камри», отец? – спросил я насторожившись.

– «Тойоту», или как ты там сказал…, – в его глазах отразился испуг.

– «Тойоту» значит, – и я крепко схватил его за воротник футболки, – ни про Тойоту, ни про «Камри» я тебе не говорил.

– Пусти! Ты чего, задушишь ведь! – выпучил он глаза. – Ты только что сам мне сказал. Иначе откуда бы я мог знать, как твоя машина называется?!

– Пес ты старый! А я тебе поверил, в твою порядочность. Если ты и дальше будешь врать, я задушу тебя. Обещаю! – и я сдавил обеими руками его горло. Я чувствовал, как бешено пульсирует его кровь и видел дикий испуг в его глазах. Он страшно ощерился, обнажая сгнившие зубы, и стал похож на старую крысу. В его злобной морде я видел всех своих врагов и обидчиков: следователя, оперативников. Во мне закипала ярая ненависть, и захотелось одним усилием прикончить все это гадкое племя. И только отвращение в последний миг остановило меня. Я выпустил из рук его тонкую шею и вытер вспотевшие ладони о брюки. Доносчик лежал на полу, как рыба, жадно глотая воздух.

– Ну, говори! – крикнул я.

– Менты сказали, чтобы я склонил тебя отдать им машину, а заодно и узнать о тебе, – прохрипел он сдавленным голосом.

– Ясно! – вздохнул я печально. – А как звать-то тебя на самом деле?

– Генка… Генка Пулеметчик, – ответил он сиплым голосом.

– Забавная кличка, наверное, доносы строчил?!

Он промолчал.

– Давно ты на них работаешь, Генка? – разглядывал я с любопытством жалкого холуя.

– Уж не припомню, – приподнялся он на локоть.

– Неужели ты по собственной воле агентом стал или как там… стукачом? – спросил я.

– Нет, не по собственной. Я двадцать годков с лишком оттрубил как честный фраер, и блатовал, и за общее страдал, потом подсел на иглу и общаковские деньги разбазарил. Метнулся к ментам, они помогли. После этого рассчитываюсь за их услугу. Вот такие пироги, – уставился он в пол.

– Да уж… Но ты сам выбрал такую судьбу! Смотри, халтурить начал, Генка, пора бы уж тебе на пенсию, – съязвил я.

– И рад бы, да грехи не пущают, – ответил он угрюмо.

Вскоре, после нашего разговора, старик постучался в дверь и его вывели. Оставив после себя впечатление мерзости. Будто и камера, обжитая мной за сутки, утратила последние остатки уюта. Стала чужой и злобной. Как проститутка изменила моему привычному одиночеству, и впустила к себе постороннего, лишнего человека.

Я опять увидел паутину и счастливую муху на стене, которой все же удалось вырваться из опасного плена. «Повезло! – обрадовался я за насекомое, как за самого себя и смачно харкнул на паутину. – Остался ты без обеда. Тварь!» – злорадно я заметил пауку и на этом успокоился. Вскоре за мной пришли, и я побрел уже привычной мне дорогой, сожалея, что я не муха.

В кабинете меня ожидал оперативник по имени Олег. Выглядел он спокойно и уверенно. Довольная ухмылка не сходила с его лица и только вызывала у меня ненависть. Указывая кивком головы на стул, он спросил:

– Ну что?

– Ничего! – ответил я.

– Совсем? – поднял он брови.

– Совершенно! – процедил я довольно.

– Ты хорошо подумал? – раздражаясь, перешел он на «ты».

– А я только и делал, что думал. Более достойного занятия в камере и не сыскать.

– Хорошо, картина ясна, – и он вышел.

Чуть позже вошли двое, чьи кровожадные лица я запомню на всю жизнь – Николай Степанович и его неизменный помощник – капитан. Выглядели они бодрыми, энергичными.

– Что студент, понравилось, когда тебя офицеры уговаривают?! – начал следователь в привычном тоне.

– Да, так и есть! Понравилось! – ответил я.

– Посмотрим, как тебе это понравится, – и он достал из сейфа пистолет Макарова.

Сделав ко мне два шага, он вытянул руку и прицелился. На меня в упор смотрело дуло пистолета и на таком близком расстоянии, я почувствовал запах масла, и стали. Впрочем, это мне могло показаться от работы воображения. Я не испытывал страха, и вовсе не потому, что старался быть мужественным, нет, а всего лишь по тому, что не мог поверить в такой банальный исход, – вылетит пуля и прострелит мне лоб!

– Прихлопну тебя как муху, отвезу в лес и скажу, что пристрелил при попытке к бегству, – произнес злорадно следователь, держа перед собой пистолет, – а там и поминай, как звали!

– А что, при попытке к бегству можно застрелить человека прямо в лицо? – сказал я равнодушно. – Ведь любая экспертиза установит, что выстрел был произведен в упор.

– Ну не нравится в упор, тогда ты у нас побегаешь по лесу, а мы устроим охоту, – сказал он, ехидно улыбаясь.

– Да плевать я хотел на вашу охоту! Делайте, что хотите, только заканчивайте уже эту комедию.

– Вот как?! Если ты такой храбрый, то я поступлю иначе, – следователь убрал в ящик стола пистолет.- Ты у меня в тюрьме заживо сгниешь. Причем ни где-то, а в «петушиной» камере. Двадцать человек тебя будут под хвост шпиндихорить. Так что готовь с собой мыло, да чтоб кусок был покрупнее. Как тебя, сученыш, зовут?! – Он глянул на бумагу на столе и произнёс, – Стасом значит. Вот, и хорошо, а когда тебя двадцать рыл поимеют, будешь Настькой! – ядовито процедил он. – Зови понятых, не о чем с ним больше базарить, – обратился он к капитану.

Пока тот отсутствовал, следователь положил мне в карман брюк небольшой полиэтиленовый сверток. Я сидел, прикованный наручниками к стулу, и воспрепятствовать этому не смог. Через полминуты в кабинете уже стояли парень с девушкой, грязные и безобразно одетые. У парня почти не закрывался рот, всё время, оставаясь полуоткрытым, глаза же наоборот – были постоянно закрыты. Следователь обратился к ним:

– Понятые, прошу вашего внимания! Нами задержан этот мужчина по подозрению в незаконном распространении наркотиков. Сейчас мы проведем личный обыск подозреваемого и в протоколе зафиксируем результаты проведенного мероприятия. И так, приступим…, – разыгрывал он комедию. Понятой с трудом держался на ногах и единственное, что мог фиксировать – свою устойчивость. В этом ему помогала девушка и сердобольный капитан.

В ходе обыска, конечно, был обнаружен в кармане брюк полиэтиленовый сверток. Его содержимое было белого цвета, напоминавшее зубной порошок, которое после изъятия из моих брюк аккуратно положили в бумажный конверт. Конверт опечатали, и понятые поставили на нем свои подписи. После этого мероприятия мне объявили, что вещество будет отправлено на экспертизу. Было очевидно, что эти понятые- наркоманы со стажем, которые оказывают подобного рода услугу за отдельную дозу наркотика. Схема была достаточно проста, и она с успехом была отработана на мне.

От подписи в протоколе я отказался, сославшись на то, что наркотик мне «подкинули». От показаний тоже, воспользовавшись правом не свидетельствовать против себя (статья 51 Конституции РФ).

Настаивать на вызове адвоката я посчитал бессмысленной затеей. «Если у них свои понятые, – подумал я – то явится такой же «свой» адвокат.