11. Традиции
Говорить о традициях в тюрьмах — дело неблагодарное. Многие из старых «каторжан», кто кочевал по тюрьмам и пересылкам еще в «совковые» времена и имеет огромный опыт и знания уголовного мира, всегда может уличить меня в неточностях. Поэтому хочу предупредить сразу: рассказ пойдет о нравах и обычаях, принятых в Харьковском СИЗО в период с 1992 по 1994 годы. Что там происходит сейчас, не знаю и не имею ни малейшего желания узнавать.
Тюрьмы и зоны в СССР делились зэками на «красные» и «положенские», в зависимости от того, какая там была «постанова» (внутреннее управление, власть) — «мусорская» или «блатная». То есть если в тюрьме или зоне воровская верхушка («положенцы») чувствовала себя привольно и начальство относилось к ней терпимо, то учреждение считалось «положенским», «на положении». Если же братву «щемили», то о тюрьме или зоне говорили, что она «красная».
Харьковское СИЗО можно назвать «багрово-красным». Здесь поломали многих уважаемых авторитетов. Попасть в Харьков для известных в уголовном мире личностей еще при «советах» считалось рискованным. После нашего «Белого лебедя» авторитета тщательно проверяли на предмет порочащих его «бочин». Естественно, братва «суетилась» и из «общака» выделялись деньги на то, чтобы «положенца» приняли на должном уровне все ступени тюремной иерархии, в том числе и администрация. Но она-то как раз и была самым ненадежным звеном, несмотря на известную любовь к «левым» денежкам. И если на лапу давали недостаточно или что-то там еще не срасталось, вора в законе могли встретить совершенно по-другому. При мне был случай, когда один из таких «крещеных» еще где-то на Соловках, имел неосторожность потребовать от «начальника» чего-то лишнего. Вместо теплой камеры на тройниках с как минимум тремя «хозяйственниками» и хорошими «дачками», он был моментально водворен в «подвал» (карцер, штрафной изолятор — ШИЗО). В этом случае никто не объясняет за что, почему и на какой срок. Ах, так ты великий вор? Никаких проблем! Значит должен «отвечать за базар» со всеми вытекающими. А вытекающие просты: ты должен стоять за воровские принципы до конца и терпеть за веру. Дважды в день его «убивали» дубиналами, причем местные садисты это делали с особым усердием. На третьи сутки побоев и «шизовского» спецпитания он попросил вызвать оперативника. «Так ты по-прежнему вор?», спросил его опер. «Да какой там вор… Так, воришка…» Тут же он был отправлен в «тихую» камеру, где смог начать зализывать свои раны.
Но хватит о грустном. Собственно, традиций в тюрьме хоть отбавляй, хотя и их, говорят старожилы, основательно поубавилось. Начну со своих впечатлений в первые дни пребывания в этом «доме боли».
Если за вами не числилось каких-либо «боков» по тюрьме (а это на сто процентов возможно только в случае, если вы заехали прямо со свободы), если вы «со старта» не объявили себя «обиженным» или еще кем, если у вас «нормальная» статья (не маньяк, не насильник малолетних, не торговец наркотиками) и если ваш внешний вид откровенно не вызывает отвращения, сокамерники отнесутся к вам, по крайней мере поначалу, с благодушием. Ну, как же, тоже «в торбе», как и остальные! Думаю, что вы хоть однажды краем уха слышали, что уголовники пьют загадочный напиток из чая под названием «чифир». Мне тут же предложили чифирнуть, но я, поблагодарив, отказался (кстати, не везде, но в некоторых хатах не любят слово «спасибо», предпочитая говорить «благодарю»). Как выяснилось позже, питье чифира в тюрьме и на зоне — один из самых серьезных и важных ритуалов.
Итак, чифир в тюремных условиях приготавливается следующим способом: берут низкосортный чай — в основном азербайджанский или грузинский (иногда для запаха добавляют немного «индюхи», но чистый индийский чай заваривают крайне редко — горечь невыносимая), отмеряя его количество спичечными коробками («кораблями»). На литровый «тромбон» холодной воды обычно засыпают 3-4 «корабля» с горкой. Затем, если в камере есть кипятильник, его опускают в воду и доводят ее до кипения, внимательно следя за тем, чтобы варево не потекло через край. После первого «подъема» заварки кипятильник вынимают из розетки и ждут пока чифир успокоится, осядет. Потом его «поднимают» второй раз. Затем заваривающий берет второй «тромбон» и начинает «килишевать» чифир — переливать его из одной кружки в другую, таким способом перемешивая содержимое и немного его остужая. После чего он аккуратно сливает жидкость в один «тромбон», оставляя в другом остатки заварки («нифеля») — и чифир готов к употреблению.
Если в камере нет кипятильника или розетки или чифир заваривают в условиях этапирования — на боксиках, в «столыпинском вагоне» или еще где — используют так называемые «факела». По большому счету, это все, что может гореть — пачки от сигарет, куски одежной ткани и т. п. «Тромбон» цепляют на ложку, обмотанную полотенцем, и процедура повторяется, как описано выше. Те, кто уже сидел не первый раз, говорят, что чифир на «факелах» вкуснее. Лично я особой разницы не почувствовал, разве только мороки с завариванием намного больше.
Совместное питье чифира — это акт особого доверия ко всем, кто приглашен в круг. Если вам предложили чифирнуть, это означает, что вам доверяют и уверены, что с «прошлым» у вас все в порядке (имеется в виду по тюремной жизни). «Тромбон» запускается по кругу и каждый делает по два маленьких глотка, когда до него доходит очередь. Запрещено чифирить с «опущенными», «обиженными», «петухами», теми, кто попал в «непонятку», но по нему братва еще не приняла решение. В принципе, если вы наотрез откажетесь пить чифир, ничего страшного не произойдет. Немного поподкалывают вас, типа, «Что, с прошлым не все в порядке?» или «Что, с мужиками попить чая в падлу?», что скорее всего отражает легкое беспокойство за свою собственную репутацию: а вдруг что-то с ним и вправду не так? Дело в том, что от «обиженного» можно «законтачиться», т. е. серьезно нарушить одно из тюремных табу и снова таки попасть в «непонятку» вплоть до объявления «обиженным» тебя самого. Но нет правил без исключений: если совместное питье чифира или «хаванье» за одним столом с «обиженным» произошло по незнанию (многие скрывают свое «прошлое», но это чревато очень большими неприятностями), это не считается «бочиной» и прощается.
Современный чифир — это обычный крепкий чай, который мы завариваем в заварнике, а затем в чашке разбавляем водой, но выпитый без сахара. Некоторые закусывают его кусочком рафинада или конфетой, но это нужно делать с великой осторожностью, потому что может «подмутить» — в организме происходит какая-то реакция, начинает бешено колотиться сердце, и вы выблевываете все содержимое желудка. Питье чифира дает небольшой прилив сил и легкое возбуждение, совершенно не давая эффекта, подобного наркотическому или алкогольному опьянению, как почему-то принято считать. Несмотря на то, что в чае содержится много витаминов, особенно необходимых в тюремных условиях, плохие стороны явно перевешивают: во-первых, он дико возбуждает аппетит, словно в момент сжирая все содержимое желудка; во-вторых, после длительного «сидения» на чифире возникает привыкание к нему, и при попытке «спрыгнуть» или отсутствии в камере чая у чифириста может несколько дней болеть голова. Именно поэтому старые «каторжане» так ревностно относятся к наличию в хате чая: они давно и плотно «сидят» на нем. Заваривать обычный («купеческий») чай можно только из «вторяков» — остатков заварки от чифира. Если в хате совсем плохо с чаем, остатки заваривают по два-три раза. Если же чая совсем не было, то «строгачи» варили «жженку»: в кружку насыпали обычный сахар, подпекали его на «факеле», а когда он превращался в кашицу бурого цвета, заливали его кипятком. Действительно, получившийся напиток тоже немного бодрил, как кофе, но все равно арестанты отдавали предпочтение чифиру.
Я недаром выше употребил фразу «современный чифир». Довелось мне сидеть с одним стариком, за плечами у которого было шесть «ходок». Так он показал нам, что такое настоящий «колымский чифир». На пол-литровый «тромбон» он засыпал четыре «корабля» чая! После слива осталось треть кружки адского варева, которое никто из нас пить не смог. И он, довольный, за день потихоньку выпил все сам, каждый раз рассказывая, как обмельчал нынче зэк.
Находясь в тюрьме, вы рано или поздно получите кличку («кликуху», «погоняло»). В подследственных камерах (есть еще «осужденки», «транзитки» и «рабочка») поначалу вас будут называть по имени, но как только появится возможность, вам присвоят новое имя, зачастую настолько меткое и остроумное, что просто диву даешься. Чаще всего, конечно, «погоняло» возникает как производная вашей фамилии. Если ее можно изменить «классическим» образом (например, Шева — от Шевченко, Крава — от Кравченко и т. п.), то вам не привыкать. Если ваша фамилия сложнее, то, соответственно, усложнится и ваша кличка. Она может стать отдаленно напоминающей фамилию или вообще ничего общего с ней не имеющей и связанной, например с каким-либо вашим поступком. Парень, сидевший за ограбление ювелирного магазина, получил «погоняло» Ювелир. Группу, которую «крутили» за получение золота из отходов производства на заводе им. Шевченко, называли «золотыми». Одного за огромные ногти на ногах прозвали Орлом («птичьи» клички в тюрьме считаются оскорбительными). Меня в разных хатах тоже называли по-разному, но никогда это не было оскорбительно — Профессор (я ношу очки), Оптика. Но чаще всего молодежь называла просто по имени, и это в душе очень радовало: значит, особо я ничем не выделялся.
Ранее судимые подследственные сообщают свое «погоняло» сразу при заезде в хату. Если он известная в тюрьме личность, то это гарантирует ему законное уважение, если не очень — избавляет от разного рода мелких «непоняток». «Черные» — кавказцы, негры, арабы и «желтые» — вьетнамцы, китайцы (да, да их тоже хватает в наших тюрьмах!), как правило, кличек не получают: их заковыристые имена уже представляют собой своеобразную кличку. Если имя ну уж очень труднопроизносимое, его упрощают или заменяют русским. Со мной сидел марокканец Рандуан, которому дали имя Дуня (в тюрьме женское имя могут дать только «петуху», для простого зэка это одно из самых смертельных оскорблений, но он ничего не понимал и не обижался). На зоне негра из Нигерии по имени Коллинз, сидевшему аж 8 лет за якобы групповое изнасилование нашей проститутки, работавшей на ментов, не долго думая «окрестили» Колей.
Если в камеру с «бывалыми» попадает молодой дурачок, собирающийся «по жизни» тусоваться в уголовном мире — «стремящийся», ему могут «рассказать» и обязать ради развлечения сокамерников пройти целую кучу разных испытаний, в том числе и получить тюремную «кликуху» старинным традиционным способом. Его вечером или ночью отправляют «на решку» (к окну, поближе к решетке), где он должен как можно громче прокричать: «Тюрьма, тюрьмуха, дай кликуху!» И кто-нибудь из других камер что-нибудь ляпнет. Вот это что-нибудь и становится его «погонялом».
Коль скоро я коснулся тюремных приколов, хотелось бы подробнее рассказать и об этом способе «убийства времени» одуревающими от скуки заключенными.
Корни приколов и «проверок на вшивость» тянутся с давних каторжанских времен, а ныне — с «малолетки», на которой до сих пор все испытания новички проходят на полном серьезе. Начиная от жестоких избиений «на характер» и заканчивая отгадыванием разного рода загадок — все это часть вхождения в уголовную жизнь, экзамен, от которого зависит дальнейшая судьба маленького уголовника. Наверняка многие читали о полотенце, расстеленном у входа в камеру, и тому подобных испытаниях, которые должен пройти вновь прибывший. Сейчас всего этого уже нет, но в камерах для малолеток на пятом корпусе и кое-где «на взросляке» в Харьковском СИЗО нечто подобное можно было наблюдать. На тройниках, ввиду совсем маленького жизненного пространства и невозможности, уйти, например, подальше в другой конец камеры от надоевшей рожи, заключенные, чтобы не сойти с ума друг от друга стараются найти себе занятие. Сделать это многим чрезвычайно трудно, а некоторым просто невозможно: ни читать толком, ни писать научиться им в свое время не дали, и отвлечь себя ничем, кроме как бесконечными разговорами о чем попало, они просто не умеют. И вдруг в хату заваливает «лошок», который попал сюда за какую-то мелочь и убедил себя, что теперь он должен приобщиться ко всему, что здесь происходит. Быстрая «пробивка» показывает, что он полный придурок и согласен пройти «курс молодого бойца». Старые «каторжане» довольно потирают руки: несколько дней будет над кем поприкалываться и время пролетит быстрее. Ему «садятся на ухо» — рассказывают что да как, что положено, что нет, как себя нужно вести и т. п. (все это с серьезными лицами!), и в частности намекают, что настоящий «бродяга» должен пройти «прописку». И когда дурачок «кивает гривой» (соглашается), начинается экзамен. Чего только не напридумывали заключенные! Уверен, что я видел только малую толику всего арсенала «экзаменационных билетов». «Астроном»: «лошок» смотрит на звезды в трубу — рукав собственной куртки, а в это время с другой стороны в рукав заливают «тромбон» холодной воды, которая обливает незадачливого «астронома» с головы до пят. Почему-то это вызывает смех, хотя мне было искренне жаль этого «стремящегося». «Мотоциклист»: он присаживается на колени двух сокамерников, а под него ставят тазик с водой. «Давай, газуй!» Дурачок «газует» и делает вид, что едет на мотоцикле. И вдруг двое резко убирают колени и «лошок» шлепается задницей в тазик. Брызги, хохот — весело! Но самым опасным в этих экзаменах могут быть загадки и очень каверзные вопросы, на которые нужно грамотно ответить или так же грамотно от ответов уйти. Загадки типа «Сколько болтов в двери камеры?» или «Сколько дырок в оконной решетке?» — это самое безобидное. Но если испытуемый «поведется» и согласится, например, поцеловать парашу — ему конец. Очень опасны разговоры, связанные с интимной жизнью. Вот тут нужно особенно следить за языком. Не дай Бог узнают, что ты трогал свою девушку за половые органы руками или целовал ее еще куда-нибудь, кроме губ (кстати, зэки с большим количеством отсидок рассказывают, что любую «бабу в губы целовать в падлу», мол, неизвестно, что она в этих губах держала…) Это очень серьезная «бочина», и вам моментально запретят со всеми есть, переложат спать «на пальму» или под нару и могут начать склонять к гомосексуальной связи, аргументируя это тем, что вы «в непонятке» и все равно по тюрьме теперь у вас дорога одна — в «обиженку» (специально выделенная для «обиженных» камера). Запомните: пока вы находитесь в тюремных стенах, отмыться вы уже не сможете НИКОГДА. Крест этот вам придется нести и в зоне.
Человек с мозгами, над которым решат посмеяться вышеописанным способом, всегда может «съехать с базара», тактично отказавшись от этого бреда, но при этом никого не оскорбив. Как это сделать — нужно смотреть по обстановке, здесь рецептов нет. Старая поговорка «Язык мой — враг мой» в тюрьме особо актуальна.
Кстати, это касается и разговоров о том, как вы «стояли по свободе». Хвастовство о богатстве и положении может стать «наводкой» на ваш дом. Внимательные зэки через ездящих на суд могут сообщить своим друганам на свободу ваш адрес. Так было у одного моего сокамерника, ляпнувшего где-то на «общаке», что все наворованное оставил жене и теперь их дом — полная чаша. Через пару недель к ней наведались двое громил, которые, заявив, что у них есть вопросы по ее мужу, вломились в дом, сильно ее избили и ограбили квартиру. Когда незадачливый хвастун узнал об этом и догадался, что это было сделано с его невольной подачи, он в отчаянии рвал на себе волосы.
Собственный досуг в тюрьме — вещь сложная, требующая четкой организации и даже некоторого планирования. Я постоянно что-то писал, рисовал, учил английский язык — иначе можно было сойти с ума. Очень помогал телевизор. Смотрели практически все, но новостей и разного рода криминальных программ ждали с каким-то особенным нетерпением. Может, сознание того, что жизнь все равно идет, несмотря на то, что ты в этих застенках, добавляло некоторый оптимизм? Однако лафа могла закончится в любой момент: тот, кому со свободы «загоняли» телевизор, по тюремным меркам представлял собой большую ценность, и бывало, что камеры, где не было телевизора, попросту перекупали этого заключенного, договорившись за определенную мзду с операми. И когда владельца вместе с «ящиком» переводили в другую камеру, это была трагедия для всех. Вопрос о заезде в камеру другого подследственного с «ящиком» обычно решал подсадной: он с опером был на «короткой ноге». И чем качественнее шел от него поток информации, тем «зажиточнее» жила камера.
В тюрьме в личном пользовании можно было иметь шахматы, шашки, домино, нарды. Строжайше запрещены были карты, хотя с не меньшим азартом и «под интерес» заключенные рубились, например, в шашки. При желании азартную игру можно устроить хоть из того, кто дальше и точнее плюнет, и тюремное начальство прекрасно об этом знало. Но есть незыблемые правила, которые нарушать никому не было позволено. И все равно колоду карт («стос», «библию») из чего-нибудь изготавливали. В нашей камере я делал ее из пачек от «Примы». Это было не Бог весть что, но ночью можно было завеситься полотенцем от «глазка» и немного раскинуть деберц.
Но самая популярная игра в тюрьме, которая ушла далеко в отрыв от всех остальных, — это нарды. Я умел играть в «длинные» и немного в «короткие», но впервые посмотрев, как играют настоящие профи, я понял, что не умею играть в нарды вообще. В тюрьме в основном играют в «короткие» нарды, дающие возможность игрокам в наибольшей степени раскрыть свое умение и знание игры, шанс рискнуть и эффектно победить. В нарды играют с помощью пары кубиков («зары», как их называют на востоке, откуда и пришла эта игра), а значит можно играть и в одну из азартнейших игр в мире — «кости». Поэтому чья-то идея запрета на карточные игры и разрешения нард все же остается для меня загадкой.
Неважно, в какую игру вас в конце концов уговорили сыграть, но именно здесь и лежат еще одни грабли, на которые новички, а также самоуверенные и азартные люди наступают с завидной регулярностью на радость «старым каторжанам». Есть такое понятие — «присадить на игру», которое обозначает вовлечь, заставить кого-то начать играть «под интерес», т. е. на что-то. На «тройниках» серьезная игра «под интерес» — явление довольно редкое. Это связано с проблемами последующего получения долга или наказанием должника в случае неуплаты им «по счету». Оперская работа на «тройниках» поставлена все же лучше, чем на «общаке», и малейший скандал в камере может привести к тому, что сокамерников без долгих разбирательств просто «разбросают», т. е. переведут в разные камеры. В общих же камерах, где разного рода разборки бывают намного чаще, не так жестко пресекаются и являются, скорее, правилом, чем исключением, несостоятельного должника могут жестоко избить и даже «опустить». Поэтому, если вы все же не можете удержаться от игры, нужно придерживаться главного правила: никогда не играть «под интерес» и не играть вообще с незнакомым вам человеком. У нас в камере от скуки сутками резались в нарды, домино, но все, с кем я играл, были или такими же, как и я, «по первой ходке», или с кем я сидел уже долго и кто не вызывал у меня подозрений. Дело в том, что даже если вы начали игру «на просто так», это не означает, что вас не могут «запутать» и «развести». Пример. Вас пригласили поиграть (любой предлог — «А слабо?», «Умеешь — садись!», «Да не бойся, мы не «под интерес», просто зары покидаем» и т. п.), и вы согласились. Еще один вариант — игра на приседания. В тюрьме очень слабеешь, мышцы без работы совершенно теряют выносливость, и присесть несколько десятков раз не только проблематично, но еще и болезненно. И опытный игрок об этом прекрасно знает. Я однажды с дуру проиграл пятьдесят приседаний (первый и последний раз!), а рассчитаться нужно было за один присест. Потом месяц я с трудом мог слезать с нары и выходить на прогулки. А некоторые проигрывали по две сотни приседаний, и им предлагали «раскроиться» любым другим тюремным эквивалентом. Хорошо, если у них было чем…
Обязательно за игрой наблюдают несколько человек. Когда вы проигрываете, выигравший объявляет, что вы ему должны, ну пусть, десять пачек сигарет. Вы ничего не понимаете, он начинает крик, обращается к наблюдавшим («очевидцам», ни в коем случае не «свидетелям», за это можно получить в голову!), которые совершенно неожиданно для вас в один голос подтверждают, что такой уговор был. Вам ничего не остается делать, как «кроиться», то есть рассчитываться. А потом они делят ваши кровные сигареты между собой. Такой «развод» не очень приветствуется в уголовном мире и применяется исключительно к новичкам, которые «зажали» что-то из съестного и не хотят ни с кем делиться. Однако я видел это не раз.
Другой пример. Вы — азартный человек и уже достаточно долго (по вашим понятиям) «плаваете по тюрьме». А в нарды (карты, шашки-шахматы, кости и т. п.) вообще играете с пеленок, о чем, на свою голову, сообщаете окружающим. С этого момента (если вы хоть что-то из себя представляете с точки зрения поживы), вас начинают «укатывать» сыграть «под интерес», причем настолько профессионально нажимают на ваши честолюбивые «кнопочки», что вы соглашаетесь с решимостью «порвать его, как Бобик тряпку». Серьезная игра «под интерес» никогда не идет с одной партии, обязательно договариваются о серии, а потом проигравший еще имеет право на отыгрыш. Снова за вами следят несколько пар глаз, чтобы при любом раскладе были очевидцы. Вы бодренько начинаете игру и выигрываете «со старта» несколько партий. Да, чуть не забыл: на кону обычно лежит то, что в данный момент необходимо будущему победителю — от сигарет и чая до одежды и телевизора. Наличие ставок проверяется перед игрой, хотя могут и поверить на слово, но потом, в случае проигрыша и отсутствия поставленного на кон, может прийтись туговато… Могут занять, например, несколько пачек сигарет, чтобы было что поставить («Потом отдашь…»), — и все, вы «в торбе». Так вот, игра идет пока в вашу пользу, и вы, воодушевлясь победами, соглашаетесь на предложение подъема ставок — стандартные шулерские приемы. И вдруг вашему противнику начинает «переть», и вы не понимаете в чем дело! Оставшись «без штанов», проигравшись в пух и прах, но получив весьма показательный урок (хорошо, если вы смогли «раскроиться» и лишились только передачи, с огромным трудом собранной вашими близкими!), вы теперь будете осторожней с игрой в тюрьме. Для некоторых из заключенных со стажем игра — это единственный способ не умереть с голоду на тюремной баланде.
Прожив достаточно долгое время в тюрьме, я вдруг отметил для себя одну странность: очень многие «невыносимые» в психологическом плане условия заключенные создают себе сами. Всегда находится один-два урода, которые пытаются разрядить свое нервное напряжение на сокамерниках. Когда в камеру «заезжает» арестант с парой судимостей и претендует на главенство, настаивая на жизни «по понятиям», — это настоящее бедствие для ее обитателей, особенно если они впервые под следствием. Конечно, в хате и до него соблюдались неписаные тюремные законы, но те, которые были приемлемы для ее обитателей и не доходящие до откровенного маразма. Ну зачем нам, например, «малолетская» бредятина типа «сало-масло — западло, колбаса на член похожа» и тому подобное? Нет, бывало, затащит такой «каторжанин» с собой груз идиотских «понятий», которых он набрался еще в молодости, и начинается сплошной головняк. «А как вы хотели? В тюрьме все-таки, привыкайте. Да и чтоб жизнь вам малиной не казалась!» — радостно отвечает он на наши удивленные вопросы. Да и так, блин, тошно без всего этого дерьма! Какая тут может быть жизнь, какая малина? Сразу возникает ощущение, что все это — чистой воды «мусорская постанова», что, в сущности, так и есть. У многих, особенно попавших сюда впервые, глубокая психологическая депрессия от всего этого только усугубляется, но большинству на это наплевать — не мои проблемы!
В конце концов любому здравомыслящему человеку становится ясно «откуда растут ноги» у проблемы психологической адаптации в уголовной среде тех, кто впервые совершил преступление. Да, уважаемые, это снова Система и ее злые гении. Весь современный уголовный мир существует с ее позволения, по ее сценарию, полностью ею контролируется и неразрывно с ней связан. Достаточно внимательно приглядеться, чтобы понять, что от ее зорких глаз и чуткого уха не ускользает ни одна попытка заключенных изменить что-то к лучшему, как-то облегчить свою участь — это моментально пресекается, и все немедленно возвращается на круги своя.
Для общения между собой и со свободой заключенные в тюрьме используют так называемые «дороги» — хорошо налаженную связь. Попавший на «тройники» бывалый заключенный сразу же начинает «пробивать» соседей. Тюремные стены достигают полутора метров в толщину, поэтому есть всего четыре способа связи с соседней камерой: перекрикнуться через окно, поговорить по «тромбону», послать записку («маляву», «ксиву») с помощью «коня» или найти «ноги», которые передадут маляву в нужную камеру или на свободу.
В первом случае все понятно: лезь на «решку» и ори в окно, что может весьма плачевно закончиться, если злой попкарь, не успевший опохмелиться, вас «зашухарил». После одного-двух предупреждений вызывался ОМОН и камеру «убивали».
Во втором случае используется простейшее приспособление — тот самый универсальный «тромбон». Постучав три раза кружкой в стену и получив такой же ответ, ее приставляют дном к стене и, плотно прижимая к отверстию рот, не спеша, с расстановкой говорят примерно следующее: «1-2-5, 1-2-5! Это 1-2-4, как слышите?» Убедившись из ответа, что слышат его хорошо, разговор продолжается дальше. На самом деле слышно очень плохо, но разобрать все же можно. Иногда подельники, сидящие в несмежных камерах, просят передать что-то через две-три камеры. Это опасно, потому что на «тройниках» все их переговоры обязательно сдадут оперу.
«Конь» — одно из самых оригинальных приспособлений, придуманных «зэками». «Коня» плетут из обычных ниток или, когда их нет, из ниток специально распущенного для этой цели старого барахла. Из нескольких ниток сплетается тугой канатик, к нему привязывается небольшой грузик в спичечном коробке — и «конь» готов. Один из жителей камеры, у которого лучше всех получается «гнать коня», отвечает за него и называется «конегон».
Для того, чтобы опустить «коня» за окно, нужно приложить немалые усилия. Изнутри окно прикрывает решетка в виде ставни с ячейкой примерно 4 х 4 см, за ней рама со стеклами (но обычно одно стеклышко в нужном месте аккуратно вынуто), потом — мощная толстая решетка с ячейкой 15 х 15 см и уже за ней — «баян» или «карман» — металлический лист, действительно похожий на оттопыренный задний карман брюк. До желанной свободы рукой дотянуться невозможно, поэтому используется «причал» — палка, которую хранить тоже «не положено» и ее отбирают при каждом шмоне, или «причал» в виде телескопической антенны, хитро скрученной из газет. На конце «причала» делается паз, куда вставляется «конь». После всех приготовлений он аккуратно выпускается на свободу. Затем «конегон» трижды стучит ногой в пол, что означает «Прими «коня!» «Конегон» из нижней камеры высовывает причал и принимает «коня». Все просто до гениальности! Записка из нижней камеры: «Привет, братва! С самыми лучшими арестантскими пожеланиями обращается к вам братва из хаты такой-то. Сидим на полных «голяках». Если есть немного табака и «замутка» чая, подсобите. С уважением, хата такая-то». Если у нас было чем поделиться, то на «коня» цеплялся плотно завернутый в целлофан пакет, «конегон» трижды стучал в пол, и нижние его принимали. Иногда это было просто развлечением: писали малявы друг другу, я что-то рисовал… С помощью «коня» иногда приходилось передавать кусочек сала, сахар, конфеты.
Так называемый «боковой конь», связывающий две соседние боковые хаты — более редкое явление ввиду сложности технологии его протягивания. Но мне довелось увидеть и этот процесс. Из двух камер одновременно высовывались «причалы», на одном из которых висел «конь» с грузом. «Коня» раскачивали до тех пор, пока соседнему «конегону» не удавалось его подцепить на свой «причал». Иногда на это занятие уходил целый день, и вся камера была как бы при деле. Не нужно забывать, что весь процесс проходит с риском быть «спаленным» попкарем, который, по уставу, время от времени должен украдкой заглядывать в дверной глазок. Мало того, бригада шмонщиков регулярно обрезала «коней», висящих из окон вдоль стен по ту сторону камер, специальными ножницами на длинных шестах. Но все равно через день-два «кони» снова висели на своих местах.
С «ногами» дела обстояли посложнее. Передать ксиву через баландеров (заключенных, оставшихся отбывать свой небольшой срок в тюремной хозяйственной обслуге и работавших на разноске пищи по камерам) было быстро и без особых проблем. Баландер за одну записку брал всего пару сигарет или «замутку» чая. Но как всегда, было одно «но»: на «тройниках» удержаться в баландерах можно было, только работая на оперчасть. Поэтому большинство ксив баландеры читали и самые важные передавали операм. Но попросить в камере, где сидели знакомые, чая и курить через них было все же проще и безопаснее.
Получить письмо от родных или «выгнать» его на свободу можно было только через «прикормленного» попкаря. В тюремные контролеры в основном идут люди, жизнь которых не сложилась то ли в силу отсутствия мозгов, то ли по причине изгнания их из органов внутренних дел по большей части за пьянство, то ли по еще по каким-либо соображениям личного характера, например, внутреннего призвания. Поэтому у подавляющего большинства попкарей те же проблемы, что и у сидящих по другую сторону двери камеры. Мало того, общаясь со спецконтингентом много лет, они и сами уже стали неотъемлемой частью системы — тот же жаргон, те же меркантильные повадки, то же желание по быстрому заработать денег.
Заключенные — народ ушлый, привыкший выживать в любых условиях. Если контролер женщина, то у нее отбоя нет от желающих пообщаться с ней через «кормушку»: воркование, комплименты, разговоры «за жизнь», а потом глядишь — пожалела, угостила чем-нибудь, зеленку или мазь какую принесла из дому, а от этого всего до просьбы передать близким письмо — всего один шаг. Там, конечно, заплатят (сумму указывают в письме) и обычно неплохо. Мужиков-контролеров так просто не возьмешь, но и их «приговаривают». И «ноги» идут, несут важное послание из тюрьмы на свободу, часто помогающее на суде повернуть дело в нужную сторону…
Третий корпус Харьковского СИЗО, так называемая «рабочка», являлся местом отбывания наказания преступников, осужденных к небольшим срокам. В тюремную «рабочку» можно было попасть по личному желанию или поддавшись на уговоры местной администрации. О жизни в «рабочке» я знаю исключительно с чужих слов, от тех, кто действительно отбывал свой срок не в зоне, а в СИЗО.
Основная масса работающих в хозобслуге — это те, кто по тем или иным причинам не желает или боится попасть в зону. Говорили, что на «рабочку» могут попасть только те, кто отбывает свой первый срок, но я достоверно знаю, что там оставляют и ранее неоднократно судимых. Все дело в том, что этот осужденный из себя представляет. С одной стороны, он может быть классным специалистом в какой-то области, необходимым в данный момент руководству тюрьмы, а с другой, о нем могут походатайствовать со свободы, в подавляющем большинстве случаев заплатив взятку. Когда я попал после суда в «осужденку», меня тоже вызывал заместитель начальника тюрьмы по хозяйственной деятельности и «укатывал» идти к нему на «рабочку» художником. К тому времени я уже знал, что меня ждет такое же место в УИН-18, рядом с СИЗО, там гораздо проще сидеть свой срок, поэтому я категорически отказался, несмотря на обещанные «золотые горы» — скорое условно-досрочное освобождение, свою «шуршу» (мастерскую) и приличное питание.
Хозяйственное обслуживание такой крупной инфраструктуры, как следственный изолятор, требовало и соответствующего количества рабочих рук, выполняющих разного рода «черную» работу, — от ассенизаторов и электриков до поваров и уборщиков («шнырей»). Многие были заняты на строительстве как внутри СИЗО, так и в «расконвойке» (на выезде с одним-двумя охранниками) на объектах в городе. Сюда же можно отнести и работы по строительству дач начальства, выполняемые заключенными из хозобслуги, работу в действующей на территории СИЗО станции обслуживания автомобилей, в разного рода мастерских ширпотреба — от «ювелирки» до «художки». На четвертом корпусе — «больничке» — в качестве санитаров и фельдшеров тоже работали зэки, имеющие медицинское образование. Там даже был свой стоматологический кабинет, понятно, не для подследственных. Но о «больничке» чуть позже.
В тюрьме «рабочку» недолюбливали и призирали. Среди заключенных считалось, что половина работающих в хозобслуге — «обиженные» (это было действительно так), а другая половина осталась «на тюрьме» из страха попасть в зону. Заключенные из хозобслуге жили фактически в зоновских условиях — в небольших, по 20-30 человек, бараках, расположенных на третьем корпусе, и пользовались правом перемещения по тюрьме (на «тройники» нужен был специальный доступ), свободного посещения бани и другими прелестями «вольной» жизни в зоне. По большому счету, отсидка в СИЗО во многом напоминала зону, но имела и свои минусы. Во-первых, любая серьезная бочина со стороны зэка могла закончиться выдворением его в зону для дальнейшего отбытия срока наказания, где к прибывшим с тюремной «рабочки» относились крайне негативно. Во-вторых, условно-досрочно с «рабочки» освобождались единицы. В-третьих, несмотря на относительно малое количество требуемых для хозяйственных нужд заключенных, обстановка на «рабочке» больше походила на беспредел — слишком много народу там пользовалось покровительством начальства. А безнаказанность, как известно, расслабляет, и человек начинает вести себя отвратительно. На «рабочке» не редки были поножовщина среди заключенных, жестокие избиения, употребление алкоголя и наркотиков. Начальство это вяло пресекало, но слухи о жутких издевательствах зэков друг над другом доходили даже до нас. В общем, нормальному человеку там делать нечего!
Из «рабочки» в основном мы общались с баландерами, «парашютистами» (ассенизаторы, которые приходят по вызову для пробивания вантозом — «парашютом» — забившейся параши) и редко — с банщиками, шнырями с передач, электриками, если что-то случалось со светом. Иногда к нам на тройники забрасывали в качестве наказания «спалившегося» на чем-то зэка с «рабочки». Мы их никогда не трогали, но на первом корпусе в общей хате с него могли строго «спросить», избить и заставить «выломиться». Эта нелюбовь, кроме того, что практически вся хозобслуга работала на «оперетту», была обусловлена еще одним нюансом их жизни: все, кто остался в «рабочке», наживались за счет подследственных. Попроси баландера ксиву передать — он обязательно потребует плату; шныри, разносящие передачи, практически всегда что-то воровали для себя из вашей передачи, а в особо наглых случаях могли не донести чего-то по списку, поменять качественный чай на вываренные и высушенные на плите «нифеля», отрезать себе кусок сала, колбасы и т. п. Более-менее знакомым шнырям мы всегда сами давали «пайку», и тогда была гарантия, что донесут все. Банщики, следящие за температурой воды в бане, если хата не соберет им «пайку», могли в отместку запросто дать кипяток или ледяную воду.
Через баландеров можно было «промутить» (поменять, продать) хорошие шмотки кого-то из сокамерников, если в камере заканчивался набор жизненно необходимых составляющих — курево, чай, сахар, еда. Торг обычно происходил во время раздачи баланды. Договаривались о натуральной оплате и ее количестве, и через некоторое время баландер рассчитывался. Через «рабочку» выгонялись на свободу десятки дорогих кожаных курток, сапог, ботинок, свитеров и не меряно другого самого разнообразного барахла, «промученного» подследственными. Конечно, паразитировать на таких же, как и ты — низко и подло. Но с другой стороны, что бы заключенные делали без такой возможности? Бывало, ни жрать, ни курить нет, а со свободы заехал «зафаршированный фраерок» в том, в чем его арестовали — кашемировое пальто, шикарные туфли, дорогой костюм. Все, в том числе и он, понимают, что здесь все эти «навороты» на фиг никому не нужны. Но ему все равно жалко свои дорогие вещи, и тогда самый опытный в камере при поддержке остальных с такими же пустыми желудками и скрученными в трубочку ушами начинает «укатывать» его «промутить» собственные шмотки на благо всех. Обычно рано или поздно это случается. Очень дорогие вещи к баландерам, конечно, не попадают: у них уже есть задание от оперов, принимавших новенького и видевших, во что он одет, — «прислать вещички на базу»…
Так что тысячу раз подумайте, прежде чем оставаться в «рабочке». Хотя, в том мире у каждого своя дорога…
Как и в любом другом замкнутом пространстве, эдаком государстве в государстве, в тюрьме шкала ценностей совершенно иная, чем на свободе. В связи со строжайшим запретом на хождение валюты любой страны мира по ее территории, заключенные, руководствуясь минимально необходимыми «для полного счастья» приоритетами, установили свою систему эквивалента денег. Самыми главными ценностями в тюрьме являются чай и сигареты (табак). Есть еще менее значимые «мелочи» типа сахара, сала, колбасы, но если в хате нет чая и курева, хата считается сидящей «на голяках». Поэтому так удивляются родственники, когда при встрече с адвокатом он передает настоятельную просьбу от подследственного, чтобы в передачах было побольше сигарет и чая. На чай и сигареты играют «под интерес»; ими рассчитываются с баландерами за «ноги»; на них можно обменять вещи, необходимые для поездки в суд, где все-таки хочется выглядеть получше перед родными и друзьями; на них можно выменять еду.
Если вы заехали в общую хату, вас тут же попросят, если у вас есть, дать сигарет и чая на «общак» (при нормальной постанове в общей хате имеются две большие емкости под чай и табак, откуда могут брать все по мере потребности; при «беспредельной» — у вас просто все отберет «первая семья»). То же самое происходит на «тройниках», где практически не бывает «беспредела»: чай и сигареты ссыпаются в общие емкости и расходуются очень бережно. Если кто-то выезжает из хаты, его обязательно снабжают «пайкой» на дорожку.
Нас с подельниками раскидали по второму корпусу: я сидел на четвертом этаже, Стасов и Знаменный — на третьем, Черноусов — на втором. Но благодаря баландерам мы все же общались, передавая через них по возможности ничего не значащие по содержанию или имеющие значение только для нас записки. Часто приходилось выручать подельников чаем и куревом, да и я неоднократно посылал к ним «ноги», когда в хате начинались «голяки».
Был еще один способ «загона» в хату чая и курева — заработать. Я уже писал, что заключенные, особенно уже имеющие за плечами пару-тройку сроков, «промышляли» разного рода поделками, которые можно было потом «промутить». Но если на зоне что-то сделать руками не составляло труда, то в камере, кроме сырья из хлебного мякиша, не было больше ничего. Вот тут-то и пригодилось мое высшее художественное образование! Я стал под заказ баландеров и народа из соседних камер рисовать «марочки» — чисто тюремную ценность, которая вряд ли по достоинству оценивалась адресатом на свободе, но изготавливалась с особой любовью и обязательно со значением. Это обычный носовой платок со светлым полем в центре, на котором рисовалась своеобразная поздравительная открытка. Надо сказать, что занятие это требовало точности (резинкой-то рисунок уже не сотрешь!), усидчивости и терпения, потому что рисование на тонкой ткани цветными шариковыми ручками — дело скрупулезное. Зато через несколько часов я бросал на «общак» 4-5 «кораблей» чая и пару пачек сигарет.
Несмотря на строжайшие запреты, по тюрьме все равно ходили купоны и даже доллары. Понятно, за хранение можно было лишиться части здоровья (в основном «убивали», пытаясь узнать, как это к вам попало и кто ваши «ноги») и угодить надолго в ШИЗО. Поэтому проплаты деньгами производились в основном со свободы. Таким образом решались самые разнообразные вопросы — от перевода подследственного в более лучшую камеру до «утяжеления» передачи.
И все же чай и сигареты — это главная тюремная валюта.
Тому, кто, слава Богу, никогда не был в тюрьме, довольно тяжело объяснить ни с чем не сравнимое чувство радости, когда открывается «кормушка» и тебя подзывают для получения передачи. Все это несколько часов назад было любовно собрано руками дорогих тебе людей — помнят, не забывают! Кусочек дома, частичка свободы… И тут же наваливается жуткая тоска, которую я испытывал каждый раз: как они там все это тянут, как отрывают от себя? Ведь им там тоже без меня не сладко приходится...
Родственники, занимающие очередь с 6-00 утра около окна для приема передач и постоянно общаясь между собой, уже досконально знают, сколько чего вам надо, что можно, что нет, чего нужно побольше (конечно же, чая и сигарет!). Для заключенного очень важна регулярность передач. Я знал, что мне принесут передачу в первых числах каждого месяца, и поэтому мог как-то рассчитать количество выкуриваемых сигарет и немного потянуть с едой. Естественно, когда кто-то в камере на «тройниках» получал передачу, в трапезе участвовали все. В общих хатах было по-другому: при нормальной постанове получивший «кабана» давал на «общак» сколько считал нужным, а остальное делил со своими «хлебниками» (с теми, с кем он вместе «хавал»). Становились «хлебниками» в основном те, кто получал передачи, и таким образом удавалось практически не питаться тюремной баландой. В «хлебники» к получающему хорошие передачи всеми силами старались пролезть те, кто их не получал. А таких паразитов было — хоть пруд пруди! «Тройниковские» «куры» практически поголовно питались за чужой счет, что являлось одним из главных условий при заключении договора с «опереттой». В связи с тем, что все они были с целым ворохом судимостей, у них не было ни кола, ни двора, ни тем более близких людей, которые носили бы им передачи.
В лучшие времена и нам с сокамерниками удавалось протянуть несколько месяцев на домашней еде. Кстати, иногда каким-то чудом горе-поварам с «рабочки» удавалось «накрутить» что-то более-менее съедобное, например, гороховый суп или подобие борща из свежей подгнившей капусты, которые еще можно было как-то употребить в пищу. И тогда мы брали свои «пайки», добавляли туда пару бульонных кубиков типа «Галина Бланко», крошили колбасу, зелень и получалась довольно сносная еда.
Передачи подследственным разрешалось передавать только близким родственникам — матери, отцу, сестре, брату, жене, детям. Когда приносила передачу, например, бабушка, могли возникнуть некоторые проблемы, а если сожительница или друг — передачу вообще не принимали. Это, скорее всего, связано с очередной «уставной» опасностью умышленного отравления заключенного (может, когда-то такие случаи были?).
Типичный набор летней продуктовой передачи: чай (200-300 г); сигареты без фильтра (20 пачек); сало (500 г); колбаса копченая (1 палка); сыр (400 г); сахар (1 кг); варенье (в целлофановом пакете, стеклянные банки запрещены, 500 г); бульонные кубики; помидоры, огурцы (1 кг); яблоки или любые другие фрукты (500 г), пару рулонов туалетной бумаги. Это из долгохранящегося. Передавали еще и некоторые продукты, которые нужно было съесть сразу, например, вареную картошку, тушеное мясо и т. п., но летом все это могли не принять. Зимой все свежее в основном заменялось консервациями, сухофруктами. Все, что вы получаете в передаче, занесено в список, написанный рукой вашего родственника. Передачу вы принимаете исключительно по списку, который вам предоставляет шнырь. Если чего-то вдруг не хватает, можно смело засаживать «хипиш» («кипиш») вплоть до вызова опера — вас обокрали. Вместе с продуктовой передачей можно было передать ручки, тетради, телевизионную программку, лекарства. Я рассказываю о «положенном», но на самом деле у большинства заключенных передачи были гораздо богаче. Дело в том, что система оставалась системой на всех уровнях, не исключая и приема передач. Родственники подследственных за взятки и подарки договаривались с приемщиками о передаче некоторых «неположенных» продуктов (алкоголь полностью исключался), можно было передать практически любую по весу передачу и без очереди. Те, кто ездил сюда по много месяцев, «решали вопрос» и пользовались такими своеобразными льготами. Мне, например, на день рождения передали огромный торт (само собой, пришлось угостить шнырей с передач). Сигареты обычно требовали вынимать из пачек и складывать россыпью в пакет. Я получал их в пачках, причем даже не вскрытых, что дало возможность родственникам, пометив одну из пачек маленьким крестиком, время от времени передавать мне в них короткие записки.
Но это далеко не предел! Как выяснилось намного позже, в тюрьму при желании можно было затащить мобильный телефон или даже автомат Калашникова (конечно, шутка, но не такая уж и далекая от правды) — это просто стоило намного дороже. Заметьте, все это было возможно только благодаря соответствующим «движениям» со свободы. Когда понимаешь, что весь этот мир насквозь пропитан взяточничеством, особенно обидно становится, когда те же продажные насквозь менты, не моргнув глазом, вершат над тобой суд, обвиняя тебя в соучастии в получении взятки…
Говоря о вещевых передачах, нужно коснуться тюремной моды. Естественно, несмотря на устойчивое мнение среди зэков, что ничего теплее фуфайки в природе нет, подавляющее большинство заключенных в СИЗО носило цивильную одежду. Некоторые ходили в том, в чем их взяли при аресте. Кто-то находил возможность перед отправкой в следственный изолятор переодеться в вещи похуже еще в КПЗ. Большинству же передавали вещевые передачи с одеждой для теплого и холодного времени года. Типичный подследственный среднего достатка выглядел примерно так: самый главный атрибут — спортивный костюм; на ногах — кроссовки или туфли (зимой — возможно полусапоги); для передвижения в камере — комнатные тапочки. Для бани у него обязательно были припасены «вьетнамки» или что-то похожее (иначе грибок гарантирован). В «торбе» — пара футболок (зимой — в идеале теплая тельняшка или что-то типа кальсонного набора); хороший теплый свитер; три-четыре пары трусов (желательно не типа плавок и ни в коем случае модные «трусы в задницу», обязательно нейтрального цвета: красный, нежно-розовый и голубой цвета недопустимы вообще ни в чем); три-четыре пары носков, в том числе теплых; куртка попроще, но теплая, или фуфайка; на голове в зимнем варианте — теплая вязаная шапочка; вязаные перчатки.
Но вы не можете себе представить, во что в тюрьме бывает одет народ! Все зависит от «грева» со свободы или умения «намутить» себе шмоток. Я видел опустившихся людей в грязных и рваных обносках, сквозь дыры в которых было видно обезображенное сыпью и язвами тело, и франтов, таскающих за собой по камерам огромные неподъемные баулы с барахлом. По камере такой зажиточный подследственный ходил в махровом халате, на прогулку выходил в спортивном костюме за триста долларов, а на суд ездил в дорогой тройке «от Диора». Такое могли позволить себе только спортсмены-рэкетиры или авторитетные бизнесмены. Но в связи с ненадежностью положения любого заключенного в тюрьме иметь такие гардеробы довольно рискованно. Самый идеальный вариант я описал чуть выше.
Естественно, что все передаваемые вещи тщательно проверялись, а в особых случаях по заданию оперов иногда даже вспарывали подкладки и отрывали каблуки (туфли со стальными супинаторами не принимали). Ничего, мы потом все подшивали, матерясь, но все же понимая, что им за это платят зарплату.
Несмотря на то, что я уже много и довольно подробно писал выше об этой уникальной по своей беспринципности прослойке заключенных, я все же решил посвятить им главу — оно того стоит.
Для большинства неоднократно судимых внешний мир по ту сторону колючей проволоки являет собой то же самое, что для нормального человека тюрьма или зона. Они уже не представляют себе жизнь вне пространства, строго ограниченного стенами с дозорными вышками на них. В те короткие месяцы, а порой и дни, когда их выпускают по окончании срока, они чувствуют себя крайне дискомфортно и искренне возмущены отсутствием «понятий» у обитателей этого чуждого для них мира. Он их бесит и раздражает, нагло сверкая яркой соблазнительной мишурой, на обладание которой они не имеют никакой возможности претендовать по банальнейшей причине — полному отсутствию денег. Однако острое желание есть и пить в конце концов берет верх над чувством самосохранения. Мысль о том, что деньги можно заработать, никогда не посещала эти бестолковые головы. Зато деньги можно украсть у тех, кто в поте лица своего, тоже, кстати, постоянно рискуя пополнить ряды обитателей тюрем, зарабатывает себе на хлеб насущный собственной головой и руками. И снова тюрьма… Не мудрено, что у таких моральных уродов нет ни семей, ни родственников — все давно поставили на них крест. А значит, никто не побеспокоится нанять адвоката, «решить вопрос», принести «дачку». Почти всегда этот тип заключенных за кусок милицейского сала и курево вешает на себя кучу нераскрытых «эпизодов», похожих на тот, что совершили они. А какая разница? Все равно сидеть — одну ты квартиру «выставил» или десять. Причем величина иска потерпевших для них не имеет значения: иск выплачивается до тех пор, пока преступник сидит за решеткой, и перечисления столь мизерные, что «терпила» никогда не получит все деньги за свои украденные материальные ценности назад.
Итак, для меня постепенно вырисовались два типа «кур» — «куры» со свободы, бомжи, подрабатывающие в ИВС и КПЗ, чтобы не сдохнуть с голода, и «куры», сидящие в тюрьме или в зоне за совершение преступлений и работающие на оперов за тюремные блага или обещание походатайствовать перед судом о смягчении наказания (возможность выбора зоны для отсидки, попадания под льготы и т. п.). Примером первого типа можно назвать Борю, которого ко мне подсадили в ИВС. Наверняка, он не совершил ничего криминального, а просто хотел прибарахлиться и элементарно набить брюхо, для чего и пришел просить «Христа ради» у ментов.
Второй тип пострашнее. Это завербованные заключенные, которые официально работают информаторами, имеющие кодовые клички и специально заведенное на них дело, куда подшиваются их донесения. Попадают они под ментовский колпак по самым разным причинам, но только не по собственным убеждениям. Под такого заключенного-кандидата опера даже могут сделать «постанову», окрутить его, поставить в безвыходное положение, а затем завербовать. В тюрьме полно разного рода «обиженных» и «галимых», которых никак не устраивает их теперешнее положение. Это подследственные «без флага, без родины»; проигравшиеся; запоровшие в прошлую судимость «бока», и теперь не очень рвущиеся в разборки на «общаке»; «опущенные», которые не хотят в «обиженку»; «петухи», которые не хотят в «петушатню» — все они попадают под оперские «разработки». После вербовки их засылают на «тройники», где помещают в хорошие теплые камеры под какого-нибудь «хозяйственника». Можете мне поверить: на «тройниках» нет ни одной камеры, где бы ни сидела «курка». Кстати, отличить ее просто: почти наверняка это ранее судимый рецидивист, единственный среди сидящих по первой судимости в камере, куда вы попали. Он типа «смотрящий» за камерой — опытный, наглый, болтливый и спящий в полглаза и пол-уха. Его крайне раздражает, когда кто-то с кем-то шепчется или без его ведома передает маляву в другую камеру. Он должен знать все «движение». Почему? «Посидишь с мое — поймешь». И бесконечно заводит разговоры исподволь о вашей «делюге», вроде как интересно ему — как же это так у вас получилось все? Вот мусора вонючие, честных людей в тюрьму посадили! Но им же, мол, ничего не докажешь, что вы не виноваты, так ты мне расскажи, я может чего посоветую. Иногда это выглядит дешево, и все сразу становится понятно, но иногда вас «крутят» настолько профессионально, что только приобретенный горький опыт, обостряющий инстинкт самосохранения до паранойи, не позволяет вам задать этому «адвокату» наболевшие вопросы.
Если «курица» давала мало информации, а тот, под кого она была подсажена, никак не хотел «колоться», опера, предупредив стукача, что будет какое-то время плохо, использовали еще одну тактику: в течение нескольких суток через камеру «прокручивали» человек 10-15. Два-три раза в день открывались двери, кого-то заказывали «с вещами» на выход и тут же забрасывали одного-двух новеньких. Бывало, с «вокзала» к нам подселяли такое количество народу, что негде было развернуться! Максимально у нас в камере двое суток было 9 (!) человек. Спали, само собой, по очереди, да и сидели на наре тоже…
Но следствие у «курицы» тоже шло, и ее время от времени вывозили для допросов, следственных экспериментов или там еще куда. Их, правда, оберегали и сажали в отдельные «боксики», пока за ними не приезжала машина. Но работники тюрьмы все равно недолюбливали эту мразь (не раз «куры» сдавали операм контролеров, и те за связь с зэками вылетали с работы), и, бывало, «ошибались», сажая их в «боксик» вместе со всеми. Разборка с опознанным стукачом была молниеносной: его нещадно избивали (иногда до полусмерти — слишком сильно некоторые страдали от его доносов) и «выламывали». Рассказывали, что «серьезные пацаны» находили их и на свободе, причем гниду могли и казнить.
«Под меня» очень долгое время сидел молодой, но уже имеющий три ходки, стукачок — Гена по кличке Лис. Биография стандартная: специнтернат, «малолетка», «взросляк». Весь в «мастях» (татуировках), уникально безграмотен (в слове «еще» это чудо умудрилось сделать четыре ошибки — «исчо»!), но по тюремной жизни плавал как рыба в воде. К его чести, он обладал уникальным качеством располагать к себе попкарей, баландеров и улаживать дела с операми. В принципе, уже потом, зная, что он работает на оперов, мне сиделось с ним спокойно. По крайней мере благодаря ему на Новый год мы выпили спирта, достали еловую веточку, да и сам новогодний стол был почти как на свободе — и ольивье, и заливная рыба, и торт. Именно на его шкуре я впервые попробовал сделать татуировку. Это была выдающаяся композиция! На животе с помощью самодельной «машинки» из электробритвы я набил ему Иисуса в трех ипостасях — простой смертный, страдалец на кресте и Бог, на груди от плеча до плеча — ангелочки, держащие в руках ленту с надписью «Прости за слезы матери», на правом предплечье — мадонну с младенцем. Оказалось, что ничего сложного в этом нет, как рисовать карандашом, вот только он извивался от боли, особенно когда «били» живот: игла была сделана из куска струны, «гуляла» в стержне от ручки и «била» вкривь и вкось, вырывая кусочки кожи. Но все получилось здорово, хотя тематика… Лис прикладывал к свежему рисунку тряпочку, смоченную собственной мочой, чтобы не было инфекции и быстрее зажило. А краску изготавливали из сажи (поджигается кусок каблука, затем коптится специально принесенная баландой стеклянная банка, с которой аккуратно лезвием счищают сажу в емкость), перемешанной с водой, мочой и раствором хозяйственного мыла. Пока мы работали, знакомый попкарь стоял «на шарах», чтобы нас не «зажопил» корпусной (прапорщик, начальник смены). Изготовление наколок тоже было строжайше запрещено.
Лис тоже прятался на «тройниках», и самым страшным для него был выезд на первый корпус в общую хату. Он боялся этого панически, и поэтому, когда его «спалили» с передачей ксивы, где он предлагал за 50 долларов передать письмо на свободу, он умолял опера, чтобы его не отправляли со второго корпуса. Вернувшись в камеру страшно избитым и бледным, как стенка, он вечером отправился в карцер на пять суток, но остался на «тройниках». И все равно эта мутная хитрая рожа крутилась, как могла: он постоянно договаривался с операми, и в камеру с «вокзала» на день-два въезжали разные хлопцы «при шмотках», которые он у них «отмучивал» и менял у баландеров, а самые дорогие отдавал оперу. Пару кожаных курток он даже умудрился выгнать на свободу! Мне было дико смотреть на это «движение», но ничего поделать я не мог, и не смог бы, даже если бы захотел.
Таких «кур» под нас с подельниками подсаживали еще много, но Лис являл собой нечто особенное. Думаю, что мне еще не раз придется вспомнить о нем. Не знаю, насколько повлияла информация, которую он подавал обо мне, на ход последующего судебного процесса, но у меня сейчас почему-то не возникает чувства ненависти, когда я вспоминаю о нем…
