Утомленные пребыванием в «стаканах» мы вернулись в нашу камеру и разбрелись по своим местам. Я лег на свою шконку и вытянул затёкшие ноги. После разговора с новоявленным гомосеком, меня не покидало чувство отвращения. Я злился на всех, кто окружал меня.

«И в каком же болоте я оказался! Какая грязь кругом! Меня окружает стадо тупых извращенцев. Кислый и Татарин кое-как читают, писать практически не умеют. А главное, не хотят этому учиться, считая это пустой тратой времени. Когда я затронул эту тему, то, сам не ожидая, наткнулся на вражду и презрение с их стороны. Под влиянием этих недоумков, у Славы произошла полная переориентация ценностей. А он, самый грамотный из них, теперь считает, что воровать и грабить, пить и гулять, веселиться и проматывать деньги – удел нормальных пацанов, а честный труд придуман для лохов. Семья и дети нужны трусам, которые прячутся в своих домах за юбками жен.- В голове пронеслось высказывание Гёйне: «Чем больше я узнаю людей, тем больше мне нравятся собаки».

Меня всё больше и больше охватывал гнев. «Почему я, вполне нормальный человек, позволяю над собой издеваться? Да кто они такие? Для них пребывание здесь является питательной средой, а меня воротит от этих условий! Кто давал им право унижать меня? Никто! Эх, обидно-то как!- к горлу подкатил тяжелый ком.- Мало того, что сижу ни за что, так ещё вынужден терпеть всё это. Эти убогие личности не понимают, и, наверное, никогда не поймут сущности человека, его предназначения, – который рожден для счастья, а не для горя, страха и нескончаемых мучений. Как им объяснить эту очевидную истину, как это довести до их сознания, которое пожухло прямо на корню, не успев созреть?! Нет, это непосильная задача!- обречённо вздохнул я.- В своих безрассудных поступках они ведомы только инстинктами, поэтому любые попытки апелляции к их закостенелым душам будут тщетны. Да еще и такие жестокие тюрьмы, как наши, до конца убьют в них человеческое, они обречены…

– Борисов! – крикнул кто-то, прерывая мои мысли. Я обернулся и увидел открытую «кормушку» (окошечко в центре двери, через которое обычно выдается пища.)

– Здесь, – откликнулся я.

– Иди сюда! Тебе передача! – сказал сержант в зеленой униформе. – Мать как звать?

– Борисова Татьяна Петровна, – отчеканил я волнуясь.

– Вот здесь распишись и принимай передачу, – протянул он список продуктов, заполненный родным почерком мамы.

Я расписался и начал принимать продукты через окошко, складывая их на стол. Сердце сжималось от радости и умиления. Я смотрел на аккуратно сложенные одна к одной конфеты, печенье и мысленно представлял, как мама с любовью укладывала их. Каждая вещь говорила о ее нежности. Вместе с материнской заботой камера наполнилась теплотой и светом. У меня на глаза проступили слезы, и я воскликнул про себя с душевным восторгом: «Спасибо мама! Золотко ты мое!».

За спиной «кормушка» захлопнулась, а я еще некоторое время стоял в растерянности перед большой кучей гостинцев, разложенных на столе. Придя в себя, я обратился добродушно:

– Ребята угощайтесь! Ешьте, что хотите! – и двумя руками указал на стол.

Кислый» с Татарином переглянулись и с недовольным видом приблизились к столу. Со словами «Колбаса на х… похожа, рыбы воду обоссали, сыр пиз…иной воняет, по картошке мент топтался…» – Кислый бросал продукты на пол, а Татарин в это время пинал их в мою сторону. Невозможно подобрать слов, чтобы описать ту обиду, которая охватила меня. Недолго думая, я схватил кусок сыра, подбежал к Кислому и начал бить его по роже этим сыром.

– Жри, сука! Жри, тварь! – кричал я в бешенстве, ударяя его со всей силы. Лицо его покрылось сыром в перемешку с кровью. – Я вам покажу сейчас «восставшего трамвая», гадьё! – Тут же я накинулся с кулаками на растерянного Татарина и бил его пока он находился в сознании. А в довершение схватил копчёную рыбу и со всего размаху нахлестал Татарина по щекам. Затем встретился взглядом с испуганным батьком, и злость снова прилила мне в голову. Я поднял с пола палку колбасы и рванулся к нему.

– Открывай свою пасть, сосалище! – кричал я ему в гневе. Он разинул трясущийся подбородок, и я до упора воткнул ему палку копченой колбасы. – Соси, сука! Соси, пока не сдохнешь! – неистово орал я. Он кряхтел и задыхался, выпучив дикие глаза. А я, сколько было сил, вколачивал в горло миньетчика палку колбасы.

Вся злость и ненависть, которые накопились во мне за последние дни, фонтаном вырвались наружу. Слава оттащил меня от батька, и я почувствовал упадок сил и полное равнодушие ко всему.

Татарин и Кислый через некоторое время пришли в себя, но оставались сидеть на полу, не решаясь подняться. Батёк, как загнанная в угол крыса, поджав руки к груди, дико смотрел на меня. Отдышавшись, я сказал ему:

– Чё шнифты таращишь, выдра? Делай, что должен делать!

Батек медленно приподнялся, и скользнул к двери. Лихорадочно забарабанил в нее кулаками и взвыл:

– Начальник! Начальник! К оперативнику меня! Срочно! – тут же заскрипел замок, и его вывели.

Я собрал половину продуктов со стола в пакет и со словами: «Держи! Ты больше моего горя видел!» – отдал его Лешке. После того, как его опустили, он спал на полу под шконкой, и ел один. Оставшуюся часть продуктов, я поделил поровну. Одну часть забрал себе, другую оставил. В последний момент мне стало жалко этих моральных уродов, которые сами не ведали, что творят.

Вскоре вернулся батёк и глядел на меня уже гордым, высокомерным взглядом. Оперативник потребовал выйти из камеры. На выходе, когда закрывалась за мной дверь, старый миньетчик взвизгнул:

– Мразь! – и тут же отпрыгнул назад от страха и крысиной злости.

Так грустно и нелепо закончилось мое проживание в камере №6. Я сидел в «стакане», ожидая своей дальнейшей участи. «Наверное, – думал я, – в какую бы камеру я не попал, меня будут бить как «восставшего трамвая». – Я был уверен, что все уже знают о случившимся, ведь тюремная почта работает молниеносно.

«Да какая уже разница? – махнул я рукой. – Пусть бьют, лишь бы не убили. Были бы кости целы, а мясо нарастёт. А продукты я зря в «стакан» не взял. Есть хочется!». – Позже, я не мог вспомнить ни одного дня, когда бы мне не хотелось есть в этой проклятой тюрьме.

Через несколько часов меня вывели из «стакана» и повели в новую камеру. Пакет с продуктами, который я оставил в коридоре, в одном метре от «стакана», кто-то умыкнул, и мне стало очень обидно.

«Эх, мама! – досадовал я, тяжело шагая по продолу, – А ты думаешь, что сейчас твой сын колбасу заедает копчёной рыбкой. Увы! Ни одной крошки мне в рот так и не попало. Надо будет ей письмо написать. Поблагодарить за передачу и сказать, что все было очень вкусно. А то переживать будет!».